неплохо зарабатывал, пользуясь уважением и знакомствами в театральной среде, а более того — серьезным уважением в просветительных учреждениях в связи с неустанной внеурочной деятельностью, заключающейся в постановке нескольких драматических спектаклей за год в гимназии Королевы Ядвиги. Эти успехи сильно изменили его. Он сделался надменным, самоуверенным и в чем-то даже нагловатым. Помимо театра света белого не видел и даже начал небрежно относиться к своим учительским обязанностям. Целыми месяцами он не проверял классных работ и домашних заданий, на что вежливо, хотя и весьма решительно, обратила его внимание директор Мадлерова, обеспокоенная жалобами родителей. Тогда Каспшак возненавидел родителей и учительскую работу и с нетерпением ждал конца школьного года и каникул, после которых его ожидало теплое местечко в школьном попечительском совете.
Он с облегчением бросил на кучку последнюю тетрадь с исправленной классной работой, зная, что перед ним всего лишь один рабочий день, а потом целых две недели зимних каникул. Это время он посвятит разработке концепции нового спектакля, который — как ему обещали — несмотря на занятость в нем актрис-гимназисток, выйдет в свет на нормальной театральной сцене, и спектакль этот увидит весь Львов. Преподаватель оделся, схватил трость со шляпой и вышел из гимназии, едва кивнув швейцару.
На Пилсудского[123] на ходу он вскочил в 'тройку'. Увидав суровую мину контролера, до Каспшака дошло, что прыжки в трамвай как-то не соответствуют достоинству гимназического преподавателя. Вышел он на Галицкой площади и по Гетманской[124] направился в сторону Большого Театра, за которым и размещалась цель его путешествия: лабиринт узких улочек, заселенных практически полностью евреями. Именно здесь проводили Кракидалы, блошиный рынок, на котором можно было потерять все, играя в различные азартные игры, среди которых царили 'три карточки', а можно было все купить: начиная с конского мяса, заканчивая не ломающимися гребешками. По пятничным вечерам, правда, народу бывало меньше по причине приготовлений к шаббату, так что в наступающей темноте улочки казались довольно-таки небезопасными. Это впечатление усиливало присутствие немногочисленных мрачных торговцев, которые не успели продать свой товар и теперь кляли за это весь белый свет. Они глядели исподлобья на прохожих и сворачивали свои манатки. Только все это на профессора особенно не действовало, поскольку он договорился с букинистом по прозвищу Рыжий Нахум, для которого у него было постоянное задание: выискивать старинные издания романтических пьес и театральных программок. Каспшак прошел мимо любимого Большого Театра, прошел через площадь Голуховских и нырнул в узенькую Гусиную, отсюда уже было недалеко до Законтней[125], где у Нахума была своя палатка. Преподаватель глянул на часы и ускорил шаг. И тогда-то он услышал за собой громкий голос:
— Пан профессор! Прошу простить, пан профессор!…
Каспшак обернулся и увидал запыхавшегося мужчину, которого тут же узнал. То был комиссар Эдвард Попельский, отец одной из его учениц, Риты. Мужчина оттер руки на коленях и какое-то время еще посапывал. Каспшак комиссара не любил. Его раздражало физическое здоровье, соединенное со славой грубияна, алкоголика и укротителя бандитов. Учитель не любил его и еще по одной причине. Он подозревал, что полицейский доносит дирекции гимназии. Кроме того, ему ну никак не было в жилу, что кто-либо встречает его на Кракидалах, которые — по причине азартных игр, проституции и тайной прожажи порнографических карточек — не пользовались признанием в ученых кругах, на место в которых Каспшак претендовал.
— Прошу прощения за то, что осмеливаюсь занимать время пана профессора на улице, — начал Попельский. — Я был в гимназии, и швейцар сообщил, что вы направились в сторону театра. Я подбежал и вот, нам удалось встретиться. У меня чрезвычайно срочное дело. Я отец вашей ученицы, Риты Попельской. Пан профессор меня узнает?
— Слушаю вас, пан комиссар, — сухо ответил Каспшак, поглядев на часы.
— Я не отниму много времени у пана профессора. — Попельский уже выпрямился, и он значительно превышал преподавателя ростом. — От дочки мне стало известно, что в ближайшее время вы планируете поставить 'Медею' Эврипида. Потому-то я и спешу, чтобы успеть представить мою просьбу перед зимними каникулами. Так вот, я от всего сердца прошу вас, чтобы Рита в этом спектакле не принимала участия. Актерство для нее — это награда, но она ей, скорее всего, не надлежит, тем более, если учесть ее оценки за семестр. Это все, и больше я не стану занимать вашего времени. Так я могу рассчитывать на ваше милостивое согласие?
Каспшак офонарел. У него отнялась речь. Он не мог переварить абсурдности всего события. На Кракидалах его цепляет знаменитый комиссар Попельский и предъявляет ему какие-то требования! Он огляделся по сторонам, словно бы разыскивая свидетелей всей этой позорной и гротескной сцены. Его возмущенный взор был превратно понят каким-то типом в старой австрийской шинели, который тащил корзинку, из которой выглядывали головки мохнатых щенков. Он глянул на обоих мужчин и спросил:
— Цалyйи рoнчки, чы паняги шанoвни виншyи сoби щеня'чки прaви расoвы[126]?
— Нет! — рявкнул Попельский, хотя и знал, что отогнать отчаявшегося торговца на Кракидлах задача не из легких.
Именно это рявкание, наглое, самоуверенное рявкание стало еще большим раздражением для Каспшака. Что, этому здесь лысому хрену кажется, что он всем способен навязывать свою волю? Этому дегенерату, о котором весь город говорит, что он живет с собственной кузиной?
— Пан комиссар, — сказал Каспшак, с громадным трудом сдерживая раздражение, — то представление должно стать крупным театральным событием. А знаете, пан комиссар, почему. Среди всего прочего, и потому, что роль Медеи сыграет ваша дочка. Она феноменально способная актриса. Вы должны гордиться ею!
— Мой непосредственный руководитель, начельник Зубик, уже упоминал мне об этом спектакле, — сладко усмехнулся Попельский. — Много говорится о вас в высших львовских чиновных кругах… Много…
— Ну, меня это не удивляет. — Каспшак отряхнул снег с рукавов пальто, и на миг позабыл о Нахуме Рыжем. — Кое-чего для этого города я сделал…
— Ваш талант, пан профессор, настолько огромен, — расплывался Попельский в славословиях, — что даже полицейские им восхищаются, о которых
— Ну, не знаю, не знаю. — Каспшак наслаждался комплементами. — А вот мне даже интересно, а ходят ли какие-нибудь полицейские в театр. Кроме вас мне никто не известен в этих любопытных кругах исполнительной власти, но вот пана комиссара в театре я никогда не видел…
— Настолько огромный талант, — Попельский схватил преподавателя под локоток и откинул голову в восхищении, — что его наверняка оценят различные высшие власти, с которыми у меня установлены довольно хорошие контакты…
Каспшак поглядел на полицейского очень внимательно, потом какое-то время помолчал. Он спешно размышлял. Возможная поддержка со стороны Попельского ну никак не могла уравновесить практически гарантированный успех Медеи. Опять же, этот тип мог бы выдвигать новые требования, чтобы, к примеру, Каспшак протежировал его глупую, хотя, без всякого сомнения, красивую курицу у других преподавателей или же, чтобы помочь ей через год сдать матуру. О, нет! Чтобы он, профессор Ежи Каспшак, имел какие-то делишки с подобными полицейскими креатурами, на руках которых, наверняка, кровь многих людей? Что нет — то нет!
— Она сыграет в этом спектакле, пан комиссар, — акцентируя каждое слово, сказал Каспшак. — Без нее он не будет успешным, он станет поражением. А человек с моей позицией не может позволить себе поражения.
— Сыграет, — Попельский перестал улыбаться, — если это разрешу ей я. Кому принадлежит решающий голос в воспитании моего ребенка? Мне или школе? Отцу или учителю?
— Пан комиссар, только не надо нервничать, — Каспшак сменил тон, но это лишь потому, что он готовился к решающему удару. — Согласитесь на участие дочери в этом представлении! Она мне много говорила о вас, о своей покойной маме, которой она сама не знала…
Каспшак прервал свою речь, увидав, как пошевелились под натянувшейся кожей челюсти Попельског. Комиссар склонился к преподавателю и шепнул ему на ухо:
