— Только что вы попытались растлить меня, но вот Риту вы не растлите.
Попельский отошел. Высоко, в вытянутой правой руке он держал котелок, а редкий снег оседал на его лысине.
Эберхард Мок протирал глаза от изумления. Ничего подобного он до сих пор не видел. Если бы не снег и мороз, он уверен был бы, что очутился на каком-нибудь турецком или арабском базаре. Бородатые евреи, от которых несло чесноком, закрывали свои лавочки и совали ему под нос самые различные предметы. Попытка отогнать настырных надоед с помощью немецких ругательств, привела к совершенно нежелательному результату. Перекупщики перешли на особенный германский диалект и начали еще живее восхвалять свои товары.
И вот перед глазами Мока разверзлась истинная панорама дешевки: зажигалки, складные метры, запонки, календари, оселки для бритв, резиновые подтяжки, наручные и карманные часы, машинки для завязывания галстуков и для подвязывания брючин, пахучее мыло и вешалки для одежды. По отношению к торговцам, Мок почувствовал себя совершенно беспомощным. Поэтому он решил никак не реагировать, позволяя, чтобы его обступали и прикасались к нему. Он надеялся на то, что подобное поведение им просто надоест.
Надоело им быстрее, чем он думал. Через какое-то мгновение никаких перекупщиков вокруг уже и не было. Поэтому Мок с каким-то увлечением глядел на грязные дома с еврейскими вывесками, на выбегающих из подъездов собак, на визжащих детей в круглых шапочках и с длинными прядями волос, свисающими от ушей. Сейчас, в свою очередь, Мока обступила парочка музыкантов, из которых один играл на аккордеоне, а второй на мандолине. Несмотря на холод, одеты они были только в пиджаки, вместо галстуков на шеях были цветастые кашне.
Из узких улочек вытекали языки тумана, делалось темно, а музыканты подходили все ближе. От них был слышен запах спиртного, в глазах была заметна наглость. Плясовая мелодия в паре с темнотой, туманом и нехорошими намерениями этих людей вызывала нереальное впечатление. И вот тут Мок кое-что вспомнил. Вальсок на пустой, проржавевшей и скрипучей карусели в Бреслау. А под каруселью — убитый ребенок. Он почувствовал себя не в своей тарелке и начал выискивать взглядом Зарембу. И только теперь увидал Попельского, который исчезал за поворотом. Голова комиссара была не покрыта, котелок он нес в высоко поднятой руке.
Мок растолкал изумленных музыкантов и направился за человеком, с которым Попельский только что беседовал.
За собой он слышал быстрые шаги разгневанных и пьяных мужчин, но тут же их заглушил рокот двигателя. Мок оглянулся.
То же самое сделал и Каспшак. Именно тогда он увидал отдаленного на несколько шагов мужчину среднего роста, с крепким и словно бы квадратным телосложением. А уже за ним — двух разъяренных музыкантов. А еще дальше — в снежной метели бежал кто-то еще. Все эти люди направлялись в его сторону, а вдоль тротуара катил черный автомобиль. Это обеспокоило преподавателя, который неожиданно свернул в Бужничу[128] улицу и желал быстрым шагом пересечь ее.
Он не успел. Автомобиль приостановился и заблокировал ему проход. В это самое время тот квадратный мужчина приблизился к профессору и сделал резкое движение ногой. Каспшак почувствовал пронзительную боль в берцовой кости. Его охватило неодолимое бешенство, что вот кто-то, в самом центре Львова осмеливается напасть на него. Преподаватель даже не потер болящую ногу, а бросился на нападающего. Тогда тот поднял другую ногу и стукнул каблуком в колено. Каспшак застонал и махнул стиснутой в кулак рукой. Нападающий уклонился, а кулак профессора стукнулся о крышу автомобиля. Тогда открылась дверь со стороны пассажира. Каспшак нагнул голову и инстинктивно глянул в машину. И тут он получил удар в темечко, который практически забросил его вовнутрь автомобиля, а там, уже с близкого расстояния кулаком в лицо его 'угостил' водитель. Рот полониста наполнился кровью. Когда его затягивали в машину за отвороты пальто и галстук, лопнули швы тесноватого пиджака. И вдруг он одновременно почувствовал боль: в берцовой кости, коленке, руке, в темечке и в носу.
— Спасите! — завопил Каспшак. — Помогите! Убивают!
Тут он услышал голос Эдварда Попельского:- Полиция! Расходитесь! Что, не видите, карманника схватили?!…
Он с трудом поднял голову и через заднее стекло машины увидел, как один из музыкантов плюнул Попельскому под ноги. А после того водитель, который втащил Каспшака вовнутрь, набросил педагогу на голову какое-то воняющее смазкой одеяло. Кто-то схватил его под мышки, вытащил из автомобиля, открыл заднюю дверь, запихнул на сиденье, после чего тяжело свалился рядом. Последнее, что преподаватель услышал, это как-то по-особенному высказанное слово 'лысый', как будто бы с удвоением или даже утроением согласной 'с'. Полонисту показалось, что слово это прозвучало из уст кого-то из музыкантов.
'Шевроле' проехало угол Клепаровской и Яновской[129], после чего остановилось. Клепаровская была освещена только мутным светом, исходящим из жилищ и желтым отблеском одного-единственного фонаря, колышущегося на ветру метрах в трех над неровной мостовой. Попельский, сидящий рядом с Зарембой, с беспокойством поглядел на окна пивнушки. Возбужденные голоса и даже какое-то пение подтвердили его опасения касательно поведения и политических настроений пьяной клиентуры, которая при виде полицейских тут же отреагирует бешенством.
— Вилюсь, — обратился он к Зарембе, — мы с паном Моком этого гражданина забираем, а ты, браток, езжай, как можно быстрее, домой, чтобы вся эта пьянь не узнала нашей машины. Дома жди, пока я не позвоню. Наверняка сегодня ты еще понадобишься, — указал он движением головы на Каспшака, которого Мок прижимал к спинке сидения, — чтобы выкинуть где-нибудь эту падаль.
Заремба кивнул и подождал, пока Попельский сделает то, что и обещал. Комиссар вышел, открыл дверь, схватил Каспшака за ноги и сильно потянул. Тот резко дернул руками в наручниках и, пускай с кляпом во рту, издал из себя какое-то булькание. А хорошо он его прижал, с признанием подумал о Моке Попельский. Тот, все еще сидя рядом с Каспшаком, поджал ноги, оперся ногой о плечо лежащего преподавателя и, проклиная собственное брюхо, выпихивал 'арестованного' из автомобиля, громко сопя при этом. Когда уже почти все тело Каспшака — если не считать головы — уже лежало на мостовой, Мок выскочил из машины, обошел ее и схватил под мышки лежащего, который метался словно рыба, подвешенный между задним сидением и брусчаткой. По этой бессловесной команде они оба подняли преподавателя и с трудом затащили в сторону подворотни. Когда они уже вошли на территорию дома, Мок почувствовал, что скользкая кожа его перчаток и ткань пальто Каспшака теряют контакт друг с другом. Он попытался одну руку сунуть поглубже под мышку мужчины, только попытка эта была совершенно неудачная.
Удар головы Каспшака о первую деревянную ступеньку был громким, как им показалось, похожим на разрыв небольшой гранаты. И тут-то раскрылась дверь на первом этаже. Попельский понял, что вот сейчас случится самое худшее — их демаскируют. В одно мгновение в мыслях появилась картинка: вот он стоит в кабинете коменданта Гождзевского и принимает из его рук отставку с пожизненным запретом исполнять каких-либо обязанностей в государственных структурах. Вместе с Моком он застыл, ожидая развития событий.
Тем временем, в двери стояли два пошатывающихся типа в расстегнутых пальто. У одного фуражка съехала на затылок, очки в проволочной оправе другого — на самый кончик носа. Оба были пьяны в стельку.
— Э-э, Юуузек, дай-ка тебя пацылую, — взвизгнул один из них. — Ты мой бычара, — отозвался другой. — Осталось нас только двое на белом свете, ты и я!
Мужчины пали друг другу в объятия, и их пьяные поцелуи были словно удары ладони по щекам. Попельский подмигнул Моку. Оба схватили Каспшака под мышки и потащили по лестнице, быстро исчезая из пятна света, доходившего из открытой двери. Каспшак что-то пробормотал. Этот отзвук и движение на
