жестоким порывам, а она для него — возможность быть респектабельным, стена, отделяющая его от безумия. Уокер замечает, как подчеркнуто вежливо он относится к Хелен, обращаясь к ней на
После заказа блюд Уокер узнает, что Хелен работает речевым патологом в клинике в Четырнадцатом районе. Она в этой профессии с начала пятидесятых годов — другими словами, задолго до несчастного случая с мужем — и, хотя она полностью зависит от своей работы, как источника денег на содержаниее ее небольшой семьи, Уокер очень скоро понимает — она полностью посвящена своей работе, и ее карьера приносит ей огромное удовольствие и является, возможно, самой важной частью ее жизни. Если погрузишься в море проблем, только работа сможет стать спасительным плотом. Уокер читает это в ее глазах и поражен, как заметно они начинают блестеть при упоминании Борном о ее работе; и, внезапно, предоставляется шанс приблизиться к ней с уместным разговором. Честно говоря, Уокеру в самом деле интересно то, чем она занимается. Он читал Якобсона и Мерло-Понти об афазии, потере речи, и обучении языку, думал об этих проблемах, и поэтому он совершенно не чувствует себя обманщиком или заговорщиком, когда начинает бомбардировать ее вопросами. Поначалу его энтузиазм отталкивает Хелен, но как только она распознает искренность в его вопросах, она начинает рассказывать о речевых заболеваниях детей, об ее методе лечения в клинике шепелявящих, заикающих подростков, при этом она занимается не только с детьми, но и со взрослыми тоже, стариками, жертвами инфарктов и различных головных травм, утративших способность к речи или запоминанию слова или даже произношению слов настолько, что слово
Он открывает для себя лучший способ узнать их — предоставить их себе, спрашивать вопросы, а не давать ответы, и пусть они сами расскажут о себе. При этом Уокер не настолько силен в манипуляциях человеческим общением и замирает тут же в неудобном молчании, когда Борн врезается в разговор с недовольными комментариями об отказа израильской армии уйти с Синайского полуострова. Уокер догадывается, что тот хочет втянуть его в спор, но, на самом деле, он разделяет позицию Борна и, избегая согласия с ним, просто молчит, ожидая окончания комментариев, и замечает, что рот Сесиль вновь искривился от какого-то скрытого от всех веселья. Он, может быть, заблуждается, но, похоже, она находит забавным активность Борна. Через пару минут речь Борна сходит на нет появлением закусок. Воспользовавшись случаем, Уокер прерывает наступившее молчание вопросом к Сесиль об ее интересе к древним грекам. Греция не была предметом для изучения в школе, говорит он, и завидует ее возможности. У него осталось в университете только два года обучения, и, похоже, слишком поздно для того, чтобы начать.
Вообще-то нет, говорит она. Как только выучишь алфавит, это совсем нетрудно, как поначалу кажется.
Некоторое время они говорят о греческой литературе, и потом Сесиль рассказывает ему об ее летнем проекте — нереальный, совершенно амбициозный план, на который ушли три месяца безуспешных попыток и разочарований. Бог знает, что вселилось в нее, говорит она, но в ее голове возникла идея перевести на французский язык книгу-поэму самого трудного, какого можно было представить, поэта. Когда Уокер спрашивает, кто этот поэт, она пожимает плечами и говорит, что он не слышал его имени, что никто о нем не слышал, и, в действительности, когда она называет имя поэта, Ликофрон, живший около 300 д.н. э., Уокер соглашается с ней. Поэма о Кассандре, продолжает она, дочери Приама, последнего царя Трои — о бедной Кассандре, в которую, к ее несчастью, влюбился Аполлон. Он предложил ей дар предвидения, но лишь в обмен на ее девственность. Поначалу она согласилась, потом отказалась, и оскорбленный Аполлон отомстил ей, отравив дар тем, что никто никогда не поверил бы в предсказания Кассандры. Действие поэмы Ликофрона происходит во время Троянской войны, и Кассандра находится в тюрьме, уже обезумевшая, осужденная Агамемноном на смерть, выкрикивающая бесконечные, будто в бреду, видения будущего языком невероятно сложным, наполненным метафорами и аллюзиями, почти бессмысленным. Эта поэма криков и вздохов, Сесиль говорит ему, великая поэма по ее мнению, дикая и совершенно модернистская поэма, но при этом настолько сложная и труднопереводимая, настолько за пределами ее возможностей, что многочисленные часы, проведенные ей за переводом, вылились лишь в сто пятьдесят строк. Такими темпами, говорит она, смешливо скривив свой рот, она закончит перевод только за десять или двенадцать лет.
Несмотря на ее самоунижающую манеру разговора, Уокер восхищается смелостью девушки, взявшейся за такую неподъемную поэму, он бы и сам захотел прочесть эту поэму, и спрашивает ее, существуют ли какие-нибудь переводы на английский язык. Она не знает, говорит она, но с радостью поищет их для него. Уокер благодарит ее и потом добавляет (любопытства ради, никакого заднего смысла), что он хотел бы прочесть ее переведенные строчки. Но Сесиль против этого. Совершенно неинтересно, говорит она. Полная ерунда. И тогда Хелен касается руки дочери и говорит ей, не будь к себе несправедливой. Борн тут же подключается и обращается к Сесиль: Адам — тоже переводчик. Прежде всего поэт, но и переводчик поэзии. С провенсальского языка, никак не меньше. Он однажды показал мне перевод моего будто-бы-тезки Бертрана де Борна. Потрясающего человека, старины Бертрана. Иногда он терял свою голову, время от времени, но при этом превосходный поэт, и Адам сделал прекрасный перевод.
Да? говорит Сесиль, глядя на Уокера. Я этого не знала.
Не уверен в прекрасности, говорит он, но я занимался немного переводами.
Хорошо, отвечает она, в этом случае…
И вот так, без предупреждений, без дьявольских ухищрений, Уокер обнаруживает себя, назначившим встречу с Сесиль завтра в четыре часа дня, чтобы ознакомиться с ее манускриптом. Небольшая победа, пожалуй, но чересчур внезапно он добился всего, чего хотел от этого вечера. Установлены будущие контакты с Жуэ, а Борна поблизости и не будет.
На следующее утро он сидит за своим шатающимся столиком с ручкой в руке, разглядывая написанные стихи и становясь все более и более недовольным ими, раздумывая — заняться отделкой, отложив на время для позднего рассмотрения или просто выбросить в мусорную корзину. Он поднимает голову, взгляд в окно: серо и сумрачно, горы облак собираются на западе, очередные перемены в вечно- меняющемся небе Парижа. Ему нравится быть грустным в комнате — успокаивающая грусть, будто дружеская грусть, которой можно посвятить себя несколько часов. Он откладывает ручку в сторону, чешет голову, вздыхает. Непрошенная, забытая фраза из Экклезиаста захватывает его сознание.
Десять тридцать, одиннадцать часов. Бутылкообразная лампа на столе светит желтым светом. Капающий кран, отходящие от стен обои, царапанье ручки о бумагу. Он слышит звук шагов вдалеке. Кто-то приближается, медленно поднимается по винтовой лестнице на его этаж, верхний этаж, и поначалу он решает, что это — Морис, вечно полупьяный менеджер отеля, доставляющий ему телеграмму с утренней почты, приветливый Морис Петильон, человек тысяч историй о ни о чем, но нет, это не Морис, Уокер различает в шагах цокающий звук высоких каблуков — должно быть женщина; и, если там женщина, кто еще может быть, как не Марго? Уокер рад, чрезвычайно рад, совершенно оглупевший от счастья возможной
