— Но зачем мистер Х будет предавать свою страну?
— По многим причинам. После многих лет работы он разочаровывается в Западе и становится близок к коммунистической идее. Или просто он — циник, не верующий ни во что, и русские платят ему много денег, больше, чем французы платят ему, так что он получает в два раза больше, чем если бы он оставался на одной стороне.
— Он не похож на того, кому можно было бы сочувствовать.
— Он и не должен быть таким. Просто — интересно и запутанно. Вспомни май шестьдесят восьмого, Сесиль. Ты все еще помнишь наши жуткие ссоры?
— Я их никогда не забуду.
— Что, если мистер Х, двойной агент, находится в прекрасных отношениях с молодым персонажем Сесиль Жуэ? Что, если ему радостно видеть Францию, погруженную в анархию, с неизбежным падением правительства? Но он также должен позаботиться о своем прикрытии, и для этого он шпионит как раз для другой, противоположной его убеждениям, стороны. Становится еще интереснее, да?
— Неплохо.
— Я подумывал еще об одной сцене. Будет немного трудно объяснить, но если мы будем придерживаться идеи, что мистер Х — двойной агент, то это будет крайне необходимо — один из самых темных, самых откровенных моментов в книге. У мистера Х есть французский коллега, мистер Y. Они были близкими друзьями долгое время, они прожили вместе душераздирающие приключения, но сейчас мистер Y начинает подозревать, что мистер Х работает на Советы. Он ссорится с мистером Х и говорит ему, что если тот не покинет секретную службу немедленно, то он арестует его. Это происходит в начале шестидесятых годов, как мы помним. Высшая мера наказания все еще в действии, и арест будет означать гильотину для мистера Х. Что делать? У него нет выбора, как только убить мистера Y. Не пулей, конечно. Не ударом по голове или ножом в живот, но гораздо тоньше, чтобы избежать возможных подозрений. Лето. Мистер Y и его семья едут отдыхать в горы, где-то на юге Франции. Мистер Х едет туда, прокрадывается к ним посередине ночи и разъединяет тормоза автомобиля. На следующее утро, по пути в местную булочную за утренним хлебом, мистер Y теряет управление машиной и падает с обрыва. Миссия закончена.
— О чем Вы рассказываете, Рудольф?
— Ни о чем. Я рассказываю историю, только и всего. Я описываю, как мистер Х убил мистера Y.
— Вы рассказываете о моем отце, да?
— Конечно, нет. Почему ты так думаешь?
— Вы рассказываете, как Вы хотели убить моего отца.
— Чушь. Твой отец никогда не работал на секретные службы. И ты знаешь это. Он работал в министерстве Культуры.
— Это Вы так говорите. Кто знает, чем он точно занимался?
— Прекрати, Сесиль. Мы просто приятно проводим время.
— Это совсем не приятно. Это менее всего приятно. Вы меня очень огорчили.
— Моя дорогая девочка. Успокойся. Ты ведешь себя, как глупышка.
— Я ухожу отсюда, Рудольф. Я не могу больше оставаться с Вами здесь более ни одной минуты.
— Прямо сейчас, посередине обеда? Прямо вот так?
— Прямо вот так.
— А я думал…
— Мне все равно, что Вы думали.
— Хорошо, уходи, если хочешь. Я и не буду тебя удерживать. Я не сделал ничего, лишь осыпал тебя гостеприимством и вниманием, с тех пор, пока ты здесь, а ты теперь так отвечаешь мне за это. Ты — жалкая истеричка, Сесиль. Жаль, что пригласил тебя в мой дом.
— Жаль, что я приехала.
Я тогда уже стояла, уходя из комнаты, вся в слезах. Прежде, чем я достигла коридора, я повернулась и в последний раз посмотрела на человека, за которого моя мать почти вышла замуж, человека, который просил стать его женой, и вот он был, отвернувшийся от меня, наклонившийся над своей тарелкой, загружающий еду в свой рот. Сплошное безразличие. Я еще не ушла из дома, а уже была выброшена из его сознания.
Я пошла в мою спальню, чтобы собрать мои вещи. В этот раз не будет сопровождающего меня Самуэля, и поскольку я не смогу спуститься с горы с чемоданом в руке — багаж остается здесь. Я переложила чистое белье в ручную сумку, сбросила сандалии и надела спортивную обувь, и затем проверила мой паспорт и деньги — на месте ли. Мысль о том, что я оставляю мою одежду и книги, немного огорчила меня, но это чувство тут же испарилось через пару секунд. Мой план был — прийти в город Сэйнт Маргарет и купить билет на следующий полет в Барбадос. Двенадцать миль пути от дома. Я смогу. А по ровной поверхности я смогу дойти хоть куда.
Спускаться с горы было меньшим испытанием, чем карабкаться наверх. Я была вся в поту, конечно, я подверглась той же воздушной атаке гнуса и комаров, но в этот раз я не упала ни разу. Я шла довольно быстро, не торопилась и не топталась на месте, иногда отдыхая и разглядывая при этом дикие цветы по краям тропы — яркие прекрасные создания, чьи названия были неизвестны мне. Яркий красный. Яркий желтый. Яркий голубой.
Когда я приближалась к подножию горы, я стала слышать нечто, звук или несколько звуков, непонятное моему уху. Сначала я подумала о схожести с чирканьем кузнечиков или цикад, настойчивых механических скрипах насекомых в послеобеденной жаре. Но тогда было слишком жарко для их позывов, и, подходя ближе, я поняла, что звуки были слишком громкими, и что ритмы звуков были слишком сложными, слишком пульсирующими и запутанными, чтобы издаваться живыми созданиями. Деревья загораживали мой взгляд на это нечто. Я продолжала идти, но деревья все не кончались, пока я не дошла до самого основания горы. Дойдя до туда, я остановилась, повернулась направо и, наконец, увидела, откуда доносились эти звуки, увидела то, о чем говорил мне мой слух.
Безжизненное пространство простерлось передо мной, безжизненное пыльное поле, усыпанное серыми камнями различных размеров и форм; а между тех камней в поле были пятьдесят или шестьдесят мужчин и женщин с молотками в одной руке и зубилами в другой, раскалывающие камни на две части, затем раскалывающие получившиеся камни на более мелкие, до тех пор, пока они не превращались в гравий. Пятьдесят-шестьдесят чернокожих мужчин и женщин, ползающих по полю с молотками и зубилами, бьющие по камням точно так же, как солнце било по их телам, без никакой тени вокруг, и пот, блестящий на каждом лице. Я стояла и долго смотрела на них. Я смотрела и слушала, вспоминая, если я когда-нибудь видела что- нибудь подобное в моей жизни. Это была работа, обычно связанная с заключенными, с людьми в кандалах, но на них не было цепей. Они работали, они зарабатывали, они пытались прокормить себя. Музыка камней была витиевата и неповторима, музыка пятидесяти-шестидесяти звенящих молотков, каждый из которых двигался со своей скоростью, каждый из которых придерживался своей каденции, а вместе они образовывали раздражающую, величественную гармонию, звучание, вошедшее в мое тело и оставшееся во мне так надолго, что даже сейчас, сидя в самолете, пересекающем океан, я все еще слышу звон тех молотков в моей голове. Это звучание всегда будет со мной. До конца моей жизни, неважно, где я буду, неважно, чем я буду заниматься, оно всегда будет со мной.
