красотой, и мне захотелось уехать отсюда.
Я хотела сделать запись в дневнике, но была слишком взволнована для спокойного сидения. И потом ко мне пришла мысль, что я должна отложить все мои записи до окончания поездки. А что, если Р.Б. проникнет в мою комнату и найдет дневник, задумалась я, что, если он увидит вещи, которые я напишу о нем? Мало не покажется. Мне даже может угрожать опасность.
Я пробовала читать, но чтение было за пределами моей сосредоточенности. Все эти ненужные книги, притащенные для солнечных праздников. Романы Бернхарда и Вила-Матаса, стихи Дюпена и дю Буше, эссеистика Сакса и Дидеро — все дорогие мне книги, но ненужные сейчас, когда я добралась до пункта назначения.
Я сидела на стуле возле окна. Я походила по комнате. Я вновь села на стул.
А что, если Р.Б. не сошел с ума? спросила я себя. А что, если он забавляется игрой со мной, предложив руку, чтобы посмеяться от души надо мной? Это было тоже возможно. Все, что угодно, было возможно.
Он пил очень много за ужином той ночью. Парочка высоких бокалов ромовых пуншей, затем приличное количество вина за едой. Поначалу казалось, что он был в полном порядке. Он заботливо поинтересовался, если мне стало лучше, и я ответила — да, сон помог мне; и после этого мы заговорили о незначительных вещах, не упоминая ни слова о свадьбе, ни слова об Адаме Уокере, ни слова о книге, повествующей о скрытой шпионской работе, написанной в форме романа. Хоть мы и говорили на французском языке, я подумала, что он не желает говорить о подобном в присутствии слуг. И я также подумала, может, он впал в старость, в начальную стадию Альцхаймера или слабоумия, или просто забыл о вещах, обсуждавшихся раннее днем. Возможно, мысли пролетали в его голове как бабочки или комарики — эфемерные создания, приходящие и уходящие так быстро, что он не успевал их узнавать.
Через десять-пятнадцать минут после начала еды он начал рассуждать о политике. Не о чем-то конкретном, не об историях из его прошлого, но абстрактно, теоретически, как будто все еще был профессором. Он начал с Берлинской Стены. Все на Западе были так счастливы, когда стена была разрушена, сказал он, все думали о новой эре мира и братской любви, взошедшей над Землей, но в действительности это было самое тревожное событие последних времен. Хоть это может звучать неприятно, но Холодная война удерживала мир вместе за последние сорок четыре года, а сейчас этот простой, черный-белый двоичный мир нас против них ушел; мы вошли в период нестабильности и хаоса, схожего с годами перед Первой Мировой войной. Общее Наступающее Опустошение, ОНО. Раньше существовала угрожающая для всех, да, концепция, но когда одна половина человечества может уничтожить другую половину, и когда другая половина может уничтожить первую, никто не нажмет спусковой крючок. Вечная ничья. Самый элегантный ответ военной агрессии в истории человечества.
Я не перебивала его. Наконец Р.Б. говорил что-то разумное, хотя его доводы и были притянуты. А что с Алжиром и Индокитаем, хотела спросить его я, что с Кореем и Вьетнамом, что с присутствием США в Латинской Америке, убийством Лумумбы и Альенде, советскими танками в Будапеште и Праге, долгой войной в Афганистане? Не было смысла задавать ему это вопросы. Я просидела его лекцию, будто девочка, зная, что перечить Р.Б. не имело никакого смысла. Пусть брюзжит, сказала я себе, пусть выплеснет свои неглубокие мысли, а потом, как он наговорится, вечер и закончится. Таким был Р.Б. в прошлом; и, как только я вошла в его дом, я почувствовала себя в очень знакомых мне обстоятельствах.
Но он не наговорился, и вечер тянулся гораздо дольше, чем я ожидала. Он только разогревался разговорами о Холодной войне, как бы, прочищая горло, и последующие два часа он посвятил мне самую пылкую речь, какую я когда-либо слышала от него. Арабский терроризм, 11 сентября, вторжение в Ирак, цена на нефть, глобальное потепление, нехватка продуктов, массовый голод, мировая депрессия, грязные бомбы, атаки чумой, уничтожение Израиля — о чем он только не говорил, какое только трагичное пророчество он не вывалил на меня? Часть того, что он сказал, было настолько злым и грубым, настолько мерзким в ненависти ко всем, кто не был европейцем с белой кожей, кто не был, в конце концов, Рудольфом Борном, что наступил момент, когда я уже не могла вытерпеть его речи. Прекратите, сказала я. Я не хочу больше слышать ни единого слова. Я иду спать.
Когда я встала с моего стула и пошла к выходу, он все еще продолжал говорить, проповедуя своим пьяным, громким голосом, даже и не заметив, что меня больше нет за столом. Ледовые шапки тают, сказал он. Через пятнадцать лет, через двадцать лет придет потоп. Затонувшие города, разрушенные континенты, конец всего. Ты будешь еще живой, Сесиль. Ты увидишь, как это все случится, и потом ты утонешь. Ты утонешь вместе со всеми, с милиардами других, и это будет конец. Как я тебе завидую, Сесиль. Ты увидишь конец всего.
Его не было к завтраку на следующее утро (вчера). Когда я спросила Нэнси, что с ним, она выдала мне горловой звук, очень похожий на сдавленный внутренний смешок и сказала, что мистер Борн все еще в стране снов. Интересно, как долго он еще продолжал пить, когда я ушла из комнаты.
Спустя четыре часа он возник к обеду, в хорошем настроении, взгляд был свежим и внимательным, готов к работе. В первый раз за мое время пребывания здесь он побеспокоился одеть рубашку.
— Извини за мою эмоциональную речь прошлой ночью, начал он. Я вовсе не хотел говорить и половины сказанного мной — меньше, чем половину, по правде говоря, почти ничего из того.
— Почему Вы тогда сказали то, что не хотели говорить? спросила я, немного удивленная его объяснением. Это так не было похоже на него — объяснять свое поведение, извиняться за сказанное или сделанное — в горячке или нет.
— Я тестировал некоторые идеи, пытаясь завести себя в надлежащее состояние для будущей работы.
— Какой работы?
— Книга. Книга, которую мы напишем вместе. После вчерашней утренней дискуссии я пришел к выводу, что ты права, Сесиль. Правдивая история не будет напечатана никогда. Слишком много секретов, слишком много грязи, слишком много смертей. Франция арестует меня, если я попытаюсь заговорить об этом.
— Вы хотите сказать, что решили бросить свой проект?
— Ни в коем случае. Но, чтобы рассказать правду, мы должны ее разукрасить.
— То, что Вы сказали вчера.
— Я помню. Просто возникло в моей голове, пока мы говорили, а сейчас у меня было время хорошенько подумать, и я верю, что больше нет другой возможности.
— Значит, роман.
— Да, роман. А сейчас, раздумывая о романе, я понимаю, какие безграничные возможности неожиданно открылись для нас. Мы можем рассказать правду, да, но мы также можем что-то и придумать.
— Почему Вы хотите придумать?
— Сделать историю более захватывающей. Мы положим за основу мою жизнь, конечно, но персонаж, исполняющий меня в книге, не может называться Рудольфом Борном. Он должен быть кем-то другим — например, мистер Х. Как только я становлюсь мистером Х, я уже больше не буду самим собой; а как только я — не я, мы можем добавить сколько угодно деталей, как пожелается.
— Например?
— Например… возможно, мистер Х — не тот человек, каким кажется. Мы представим его человеком с двойной жизнью. Миру он известен, как скучный профессор права и международных отношений, преподающий в каком-нибудь скучном институте или университете, но на самом деле он — также и специальный замаскированный агент, борющийся против коммунистических Советов.
— Мы уже знаем об этом. Это — основа книги.
— Да, да — но, погоди. Что, если двойна жизнь — не двойная жизнь, а тройная?
— Не понимаю.
— Он выглядит, как работающий на французской правительство, но на самом деле он работает на русских. Мистер Х — двойной агент.
— Начинает звучать, как триллер.
— Триллер. Какое замечательное слово.
