что думает твоя домработница? Или что думаешь ты? Он муж мне, понимаешь? Я, может, впервые в жизни поняла, насколько мне важно, чтобы он был рядом. Можешь ухмыляться, для меня это вообще никакой роли не играет – вот эти твои ухмылочки-ужимочки.
– Ты чего агрессивная такая? – с удивлением спросил Ворон. – Я разве сказал что?
– Да, Мишка, прости, перегнула. – Марина встала и ушла к себе, и только там, упав в подушку лицом, позволила себе расплакаться. Ей было очень страшно, и с каждым днем этот страх отвоевывал себе еще немного места в душе. Она стала все чаще думать о том, что как-то слишком мало давала Хохлу любви и нежности, слишком часто заставляла страдать и мучиться. «Мы стали мало говорить, – думала она, страдая ночью от бессонницы. – Не только я – вообще мы все. Ведь слова так много значат иной раз. Можно сказать – «я по тебе скучаю», а можно – «мне хочется прикасаться к твоей щеке, хочется видеть твои глаза, почувствовать вкус губ, запах кожи». И это тоже будет «скучаю», но более эмоциональное, с картинкой… Так жалко, что я стихов не пишу – могла бы хоть там выражать… Почему мне всегда казалось, что говорить о чувствах – недостойно? Недостойно произносить словами то, что ощущаешь? Глупость какая-то. Сколько вообще в жизни глупого».
Эти мысли сводили с ума, Марина вставала, брала очередную сигарету из пачки, закуривала, сидя на подоконнике и глядя в темное ночное небо. Самое ужасное во всем было то, что не имелось возможности получить хоть какую-то информацию, просто узнать, что происходит.
Все чаще перед глазами возникал образ мужа, и это тоже сводило с ума. Марина видела Женьку молодым и полным сил, со звериным блеском в серых глазах, с волчьей ухмылкой. Она вспоминала, как безотчетно, бессознательно тянулась к нему, дразнила и испытывала на прочность, как ей хотелось посмотреть, на что способен такой человек, если вдруг обезумеет от желания. «Господи, как он не убил меня тогда, в Египте? Я никогда не видела такого темперамента, такой мощи и силы. И как я все-таки подчинила его, обуздала, выложила ковриком у своих ног. А зачем? Ведь он уже тогда меня любил. Какая я сволочь…»
Среди ночи ей вдруг почудилось, что во дворе происходит что-то. «А, опять небось Мишка решил охрану самолично проверить на вшивость», – вяло подумала Марина в полудреме и, перевернувшись на живот, снова уснула. Однако спустя какое-то время в дверь постучали, и она, щелкнув кнопкой настенного светильника, села и потянулась за халатом:
– Ну, кому не спится опять?
– Это я, Наковальня, открой, – раздался голос Ворона, и Марина, сунув ноги в тапочки, побрела к двери.
Выражение лица стоявшего на пороге с костылем Ворона ей совсем не понравилось. Сон сняло как рукой.
– Что-то случилось? – Внутри гулко ухнуло что-то, и сердце заколотилось, и к горлу подкатил противный комок.
– Ты это… не дергайся… но…
– Бля, да говори! – взревела она, хватая Мишку за полу халата. – Что?!
– Привезли их, Маринка, – тусклым голосом проговорил Ворон, пряча глаза.
– Привезли… и?.. – чувствуя, как останавливается дыхание, прошептала она, прижимаясь спиной к дверному косяку.
– Иди вниз, короче… там они… оба…
Марина поняла, что идти не может – в тоне Мишки было что-то такое, от чего вдруг отнялись ноги.
– Скажи… скажи мне…
– Да не могу я! – взвыл Ворон, здоровой рукой вцепляясь в волосы и едва не роняя зажатый под мышкой костыль. – Иди сама…
С трудом заставив себя собраться, Коваль, шатаясь, пошла к лестнице. Ухватившись за резные перила, постояла на площадке, словно решала, надо ли ей идти вниз. Надо… что-то случилось, что-то такое, что даже Ворон не смог выразить словами…
Шаг… второй… третий… еще ступенька, еще. «Господи, какая длинная лестница, сколько же в ней ступеней? Почему в голову лезет такая чушь?»
В дверях просторной гостиной на первом этаже толпились охранники, где-то совсем рядом причитала Лена, и это еще сильнее испугало Марину. Но она справилась со страхом и, решительно толкнув в спину загораживающего ей проход парня, пошла вперед. Человек восемь охраны расступались перед ней, образуя коридор, по которому Марина и вошла в комнату. На полу, прямо на любимых Мишкиных персидских коврах ручной работы, лежали Леон и Хохол. Первое, что бросилось Марине в глаза, было лицо Мишкиного телохранителя. На месте правого глаза была совершенно бурая от крови повязка, переходившая на голову и правую половину лица. Руки, одна из которых была вытянута вдоль туловища, а вторая небрежно положена на грудь, представляли собой обгорелые останки со скрюченными пальцами. Грудь тоже была забинтована, но бинты уже настолько пропитались сукровицей, что напоминали коричнево-бурый панцирь. Вздрогнув от картины, Марина даже боялась взглянуть в ту сторону, где лежал ее муж. Голова отказывалась повиноваться, шея словно налилась чугуном и перестала поворачиваться. Но тут раздался хриплый стон:
– Пииить… – и она словно очнулась, рванулась туда, на звук родного голоса.
Хохол, весь в таких же коричнево-бурых бинтах через всю грудь, с наполовину сгоревшими волосами, с ожогом на лбу, открыл глаза, с которых пламя снесло ресницы, и снова хрипло попросил:
– Воды… дайте…
Марину словно окатили из шланга ледяной водой. Уперев руки в бока, она развернулась к молчаливо стоявшим охранникам и заорала так, что те дружно присели:
– Суки, какого хрена?! Где врачи?! Где, на хрен, хоть какой-то мудак в белом халате, а?! Они же живые!!!
Метнувшись к Леону, она приложила пальцы к шее – пульс был.
– Вашу мать!!! Вы чего ждете?! Вызывайте реанимацию, его в ожоговое надо! Они же оба живые, что ж вы делаете, уроды?!
«Уроды» заметались, понимая, что появился человек, способный отдавать более четкие приказы, чем совершенно растерявшийся при виде Хохла и Леона Ворон. Кто-то вынул мобильный и начал звонить в «неотложку», кто-то побежал за водой… Мгновенно дом ожил, как в детской игре «замри – отомри». Марина опустилась на пол возле Хохла, взяла его руку в свои и поднесла к лицу:
– Женя… я с тобой, Женечка… я здесь… Ты меня слышишь, родной?
Хохол сомкнул веки, давая понять, что слышит, и ей стало легче.
– Сейчас, мой хороший, приедут врачи, все сделаем…
– Что ты собралась «Скорой» брехать, дура?! – зашипел спустившийся со второго этажа Мишка.
Марина накрыла его крепким матом, не смущаясь тем, что вокруг люди:
– Ты, сука, совсем поплыл?! Ты что же хотел – умирать их тут на ковре бросить, быдло неблагодарное?! Свали отсюда, потеряйся, пока я тебя твоим же костылем не отфигачила! – Она сжала кулаки.
Ворон захлопал глазами, и тут все услышали хриплое бульканье – это смеялся Хохол, захлебываясь кашлем:
– Ну ты… даешь, котенок… некрасиво… женщина же…
– Молчи! – совершенно другим тоном попросила Марина, прикасаясь кончиками пальцев к его запекшимся в коросту губам. – Молчи, не разговаривай, я тебя умоляю… Сейчас все будет хорошо. Так, всем слушать меня! – встав на ноги и развернувшись к совершенно ошалевшим от ее тона Ворону и охранникам, заявила она. – Леон с Хохлом в сарае что-то делали, там стоял баллон с газом, они не видели. Рвануло, ясно?
– Так сарай-то… – нерешительно выдавил кто-то из охраны, и глаза Коваль блеснули опасным светом.
– Ну, так не стойте – подожгите изнутри! Быстрее, ну?!
Ворон только рукой махнул, признавая ее право распоряжаться:
– Делайте, что велено, только быстро!
– Врачи определят срок давности по повязкам, – проговорил кто-то у Марины за спиной, и она, повернувшись, бросила:
