что Вилли шел согнувшись, — он показался бы любому встречному карикатурой на Санту. Сказать по правде, когда они добрались до места, все пошло совсем не так, как хотелось, в частности потому, что дядя Эл оказался в плохом настроении. Он, конечно же, не был настоящим дядей Вилли — просто хорошим другом семьи, помогавшим родителям Вилли, когда те приехали из Польши, и только из-за теплых отношений с «мамой-сан» и ее мужем он позволял Вилли и Мистеру Зельцу тереться у него в магазине. Сказать по правде, бизнес у дяди Эла шел не особенно хорошо: в лавку курьезов приходило все меньше и меньше покупателей, так что некоторые товары лежали на полках уже по десять, двенадцать и даже двадцать лет. В последнее время лавка служила прикрытием для других занятий дяди Эла, по большей части — противозаконных, хотя и не всегда, но если бы тощий и болтливый Эл не зарабатывал деньги на фейерверках, букмекерстве и торговле крадеными сигаретами, он бы давно уже прикрыл свое пыльное заведение. Кто знает, какая муха укусила его в тот ветреный мартовский день, но когда Вилли ввалился со своей Симфонией Запахов и начал обрабатывать дядю Эла на предмет того, что это произведение превратит их в миллионеров, собственник магазина «Страна приколов» не проникся энтузиазмом своего лжеплемянника…
— Ты умом тронулся, Вилли, — сказал дядя Эл, — сообщаю тебе, если ты не в курсе, что ты — полный кретин.
А затем быстрехонько выставил его на улицу вместе с грузом запахов, ароматов и складными картонными лабиринтами. Отнюдь не обескураженный этим проявлением скептицизма, Вилли с воодушевлением начал сооружать симфонию прямо на тротуаре, полный решимости доказать дяде Элу, что он и впрямь изобрел новое чудо света. Но как только Вилли вынул из мешка различные элементы Симфонии Запахов (полотенца, губки, свитера, калоши, ящики для инструментов, перчатки), порыв ветра подхватил их, понес, разметав по улице в нескольких различных направлениях. Вилли стал ловить их, отпустив при этом мешок, который тоже улетел, а дядя Эл, несмотря на свою любовь к семье Гуревичей, стоял в дверях и смеялся.
Вот что произошло четыре с половиной года назад, но во сне, который приснился Мистеру Зельцу на лугу, они с Вилли так никогда и не выбрались из подземки. Они ехали на Кони-Айленд (на это указывал бело-красный колпак Санта Клауса, битком набитый мешок для мусора и шлейка Мистера Зельца), но если в день реальной поездки вагон был полон, то во сне в нем не было никого, кроме Мистера Зельца и Вилли, — только они вдвоем добрались до конечной станции. Как только Мистер Зельц обнаружил это различие, Вилли повернулся к нему и сказал.
— Не беспокойся, Мистер Зельц. Это не тогда. Это — сейчас.
— И что это означает? — спросил пес, и слова его — плод самоочевидной способности к речи — прозвучали так естественно и так ясно, что даже сам Мистер Зельц был потрясен происшедшим чудом.
— Это означает, что ты делаешь все не так, — ответил Вилли. — Убежал из Балтимора, шляешься по каким-то дурацким лугам, попусту моришь себя голодом. Ты на ложном пути, дружище. Или ты найдешь себе другого хозяина, или с тебя снимут шкуру.
— Но я ведь нашел Генри, — возразил Мистер Зельц.
— Хорошенький мальчонка, просто пальчики оближешь, но это не то, что надо. С маленькими беда. Они хотят быть хорошими, да не хватает силенок. Надо искать в других местах, Мистер Зельц. Выясни, кто здесь главный, кто принимает решения, и иди к нему. Иного пути нет. Тебе нужен новый расклад, но найдешь ты его, только если будешь действовать с умом.
— Я испугался. Откуда мне было знать, что его отец — такая дрянь?
— Так я же тебя предупреждал насчет китайцев, разве нет? Тебе надо было дать деру, как только ты увидел, куда попал.
— Но я все-таки убежал. Вот проснусь завтра утром и побегу дальше. Такая у меня жизнь сейчас, Вилли. Я бегу и буду бежать, пока не свалюсь.
— Не теряй веру в людей, Зельцик. У тебя будет немало разочарований, но ты должен крепиться и пытаться верить в них снова и снова.
— Людям верить нельзя. Теперь я знаю это.
— Но мне-то ты веришь?
— Ты единственный в своем роде, Вилли. Ты — не такой, как другие люди, но ты умер, и теперь нигде на земле я не чувствую себя в безопасности. Например, вчера меня чуть не пристрелили. Я решил срезать дорогу через поле, и какой-то тип погнался за мной на красном пикапе. Он ржал, как безумный, а затем достал ружье и выстрелил. К счастью, промазал. Но кто знает, что будет в следующий раз?
— Это всего лишь один из людей. На каждого такого приходится один такой, как Генри.
— У тебя неверные сведения, хозяин. Дураки со слабостью к собакам, конечно, встречаются, но большинство людей не задумываясь передергивают затвор, как только четвероногая тварь заходит на их землю. Мне страшно, Вилли. Я боюсь идти на запад, я боюсь идти на восток. Дела обстоят так, что я, пожалуй, лучше умру от голода, чем полезу под пули. Они могут убить меня только за то, что я дышу одним с ними воздухом, а против такой ненависти не попрешь.
— Ну что ж, если хочешь сложить лапки, поступай как знаешь. Чья бы корова мычала — я ведь лгу, когда уверяю тебя, что все будет в порядке. Я не знаю — может, будет, а может — нет. Я не предсказатель будущего; я знаю только, что, к сожалению, далеко не все истории имеют счастливый конец.
— Именно это я и пытался тебе сказать.
— Да понятно. Не мне с тобой спорить.
До этого момента поезд мчался по тоннелю с постоянной скоростью, проносясь мимо пустых станционных платформ без остановки. Но тут внезапно Мистер Зельц услышал скрежет тормозов, и поезд начал замедлять ход.
— Что случилось? — спросил он. — Почему мы тормозим?
— Мне надо выходить, — сказал Вилли.
— Так скоро?
Вилли кивнул.
— Я выхожу, — повторил он, — но перед этим хочу напомнить тебе о том, что ты, возможно, забыл.
Вилли уже стоял у дверей, ожидая, когда они откроются.
— Ты помнишь маму-сан, Мистер Зельц?
— Конечно. За кого ты меня принимаешь?
— Ее ведь тоже пытались убить. На нее охотились, как на собаку, и ей приходилось спасаться бегством. С людьми тоже часто обращаются как с собаками, дружище, и иногда им приходится спать в сараях и на полях, потому что больше негде. Прежде чем жалеть себя, вспомни, что ты — не первая собака в этом мире, оставшаяся без хозяина.
Через шестнадцать часов Мистер Зельц уже находился в десяти милях к югу от того места, где ему приснился сон. Он вышел из небольшой рощи и увидел прямо перед собой группу новеньких, с иголочки, двухэтажных коттеджей. Он больше не испытывал страха. Он по-прежнему был очень голоден и устал больше, чем обычно, но страх, живший в нем на протяжении последних нескольких дней, в основном прошел. Он не знал, почему так произошло, но факт оставался фактом: никогда еще после смерти Вилли он не чувствовал себя так хорошо. Он знал, что Вилли на самом деле не было вместе с ним в подземке, он знал также, что по-прежнему не умеет говорить, но после этого сна о прекрасных и невозможных вещах ему показалось, что Вилли и сейчас рядом и, хотя его не видно, следит за каждым шагом своего четвероногого друга. Даже если он смотрел изнутри Мистера Зельца, это, в сущности, не имело никакого значения: пес все равно теперь не был одинок. Мистер Зельц не очень разбирался в тонких различиях между мечтами, видениями и другими умственными явлениями, но он твердо знал, что Вилли — в Тимбукту, и раз во сне он оказался рядом с хозяином, то и он, наверное, посетил Тимбукту. Этим объяснялось, в частности, почему он внезапно научился говорить после стольких лет неудачных попыток. А если он однажды побывал в Тимбукту, почему бы ему не попасть туда снова — просто закрыв глаза и настроившись на нужный сон? Кто знает? Мысли об этом и о том, что он снова повидал старого друга, пускай только один раз и не взаправду, утешали.
Было три часа дня, и воздух звенел от стрекота газонокосилок, поливальных устройств и птиц. Вдалеке на севере, словно улей, гудел проезжающий по невидимому шоссе транспорт. Где-то включили радио,
