и Раймонда Луллия, но он лишь отмахнулся. «Этому нельзя научиться. Тут нужен талант, врожденный дар. — Он помолчал с минуту, потом продолжил насмешливо и с хитрецой: — А вот почему ты считаешь, что я знаю, где стоят эти книги? Ну-ка, подумай. Вдруг я пробираюсь сюда ночью и переставляю их, пока ты спишь? Или, может, я их передвигаю с помощью телекинеза, стоит тебе отвернуться? Так как же, молодой человек?» Я воспринял это как риторический вопрос и ничего не ответил, чтобы ему не возражать. — «Запомни, Фогг, — продолжил он, — никогда ничего не принимай на веру. Особенно когда имеешь дело с таким, как я».
Итак, первые два дня мы просидели в гостиной под шум бившего в окна ноябрьского ливня. В доме Эффинга было очень тихо — читая, я порой останавливался, чтобы перевести дыхание, и тогда самый громкий звук издавали тикавшие на камине часы. Время от времени доносился какой-нибудь стук из кухни, где хлопотала миссии Юм, а внизу приглушенно шумели машины, шуршали шины по мокрым улицам. Было странно и в то же время приятно сидеть здесь, внутри, и знать, что мир снаружи все так же бурлит; это ощущение оторванности, видимо, навевали и книги. Все события, описываемые в них, были далекими и туманными, наполненными чудесами: например, ирландский монах, отправившийся в 500 году через Атлантику, нашедший остров и решивший, что это Рай; мифическое королевство Престера Джонса; однорукий американский ученый, куривший трубку мира с индейцами зуньи в штате Нью-Мексико. Час проходил за часом, а мы оба сидели неподвижно на своих местах — Эффинг в кресле, а я на диване напротив него, — и бывали случаи, когда я так зачитывался, что уже и не знал, где нахожусь, не знал вообще, я это или не я.
Завтракали и обедали мы в гостиной, всегда в полдень и в шесть вечера. Эффинг строго следил за соблюдением такого режима, и как только миссис Юм просовывала голову в дверь и говорила, что все готово, он тотчас же отвлекался от того, что мы читали, независимо от увлекательности эпизода. Даже если до конца книги оставалось не больше двух страниц, Эффинг прерывал меня на полуслове и велел остановиться. «Пора есть, — говорил он, — продолжим после». Дело было вовсе не в том, что он действительно хотел есть, — ел он всегда очень мало, — но стремление построить свой день строго и рационально было сильнее всего остального. Раз или два он, по-моему, искренне огорчался, что нам придется прервать чтение, но не настолько, чтобы отступить от установленного порядка. «Как жаль, — говорил он в таких случаях, — как раз на самом интересном месте». Когда он впервые так сказал, я предложил почитать еще немного. «Нельзя, — ответил он. — Нельзя нарушать мировой порядок ради сиюминутных удовольствий. Для них и завтра будет день».
Эффинг ел немного, но то немногое, что он ел, поглощалось с умопомрачительным, нарочито шумным, на всю комнату, хлюпающим чавканьем, изо рта летели брызги. Было противно наблюдать и слушать все это, но ничего не оставалось, как терпеть. Всякий раз, когда Эффинг чувствовал, что я смотрю на него, он тотчас принимался за свои фокусы с еще большим смаком: жидкая еда вытекала у него изо рта и капала с подбородка, он громко отрыгивал, изображал тошноту и сердечные приступы, вынимал вставную челюсть и клал ее на стол.
Особенно он обожал супы, и всю зиму мы начинали каждую трапезу с нового супа. Миссис Юм готовила их собственноручно; у нее получались замечательные супы: овощной, с кресс-салатом, картофельно-луковый. Но очень скоро я стал с ужасом ждать того момента, когда надо будет снова сесть за стол и любоваться тем, как Эффинг начнет эти супы засасывать. Он не хлебал, а именно втягивал их, издавая при этом жуткие звуки, подобно неисправному пылесосу. Эти звуки были такими раздражающими, такими назойливыми, что начали слышаться мне постоянно, даже когда мы не ели. И даже сейчас, если сосредоточиться как следует, я смогу перечислить их со всеми тонкостями: чмоканье, когда губы Эффинга только-только прикасались к ложке; возмущающий тишину быстрый всхлюп со втягиванием пищи; потом долгий, свистящий шум, жуткое урчание, словно жидкость во рту превращалась в смесь гравия и битого стекла, текущую в его горло; глоток, следующая за ним небольшая пауза, звяканье ложки, опущенной в тарелку, а затем тяжелый и прерывистый выдох. При этом он облизывал губы, иногда даже с гримасой удовольствия, и весь процесс повторялся заново: Эффинг зачерпывал суп ложкой, нес ее ко рту дрожащей рукой (всегда вытянув голову и наклонившись, чтобы сократить расстояние между тарелкой и ртом, но пока рука наконец доносила суп до рта, часть его все равно попадала обратно в тарелку), и снова раздавалось чавканье, хрюканье и урчание. Еще хорошо, что он редко поедал суп до конца. Обычно ему хватало трехчетырех ложек, и он уже выбивался из сил, после чего отталкивал тарелку в сторону и невозмутимо спрашивал миссис Юм, какое у нас будет основное блюдо. Не знаю, сколько раз мне пришлось выслушать эту чавкающую какофонию, но достаточно много, чтобы понять: она никогда не изгладится из моей памяти, она постоянно будет звучать у меня в ушах до конца моих дней.
Миссис Юм относилась к этим выходкам с поразительным спокойствием. Никогда не выказывала ни раздражения, ни отвращения, как будто поведение Эффинга было в порядке вещей. Как привыкает к шуму человек, живущий рядом с железной дорогой или аэропортом, она привыкла к оглушительному чмоканью Эффинга, и когда тот начинал в очередной раз слюняво чавкать, расплескивая суп, она просто замолкала и ждала, когда хлюпанье прекратится. Словно бы поезд прогремел сквозь ночь транзитом в Чикаго, сотрясая окна и весь дом до основания, и так же быстро исчез, как и налетел. Время от времени, когда Эффинг был особенно несносен, миссис Юм смотрела на меня и подмигивала, как бы говоря: старайтесь не обращать внимания, старик выжил из ума, и тут уж ничего не поделаешь. Вспоминая об этом сейчас, я понимаю, что без нее вряд ли удалось бы поддерживать мир в нашем узком кругу. Более темпераментная женщина едва бы удержалась от возмущения зловредными выходками Эффинга, а это только подлило бы масла в огонь; ведь если старику перечили, он выходил из себя. Флегматичный характер миссис Юм был как нельзя кстати для предотвращения возможных ссор и неприятных сцен. В ее большом теле жила большая душа, которая принимала многое совершенно спокойно. Поначалу меня иногда злило, что она безропотно терпит его пакости, но потом я понял, что иначе с его чудачествами не совладать. Только улыбаться, не принимать его выкрутасы близко к сердцу, добродушно шутить с ним. Именно она научила меня, как вести себя с Эффингом. Без нее и ее примера я вряд ли продержался бы долго на этой работе.
К столу миссис Юм всегда выходила с чистым полотенцем и нагрудной салфеткой. Перед едой она обвязывала салфеткой шею Эффинга, а полотенцем вытирала ему лицо в случае необходимости. По существу это напоминало уход за ребенком. Миссис Юм исполняла роль заботливой матери очень искусно. Она как-то сказала мне, что, вырастив собственных детей, теперь уже делает все автоматически. Но обеспечивание «телесного комфорта» это одно, а ведь ей надо было еще беседовать с Эффингом так, чтобы ему угодить. В таких случаях она держалась с ловкостью опытной проститутки, которой достался трудный клиент. Ни в одной просьбе, сколь бы нелепой она ни была, миссис Юм не отказала, ни одному суждению не удивилась, ни одно заявление не вывело ее из равновесия.
Раз или два в неделю Эффинг вдруг начинал обвинять ее в том, что она строит ему козни, — например, сыплет отраву в еду (при этом он в негодовании выплевывал полупрожеванные куски моркови и прокрученного мяса на тарелку) или плетет интриги, чтобы обокрасть его. Ни капли не обижаясь, она как ни в чем не бывало говорила, что скоро мы все умрем, раз едим одно и то же. Или, если он не успокаивался, миссис Юм меняла тактику и «сознавалась» в содеянном: «Да, это правда, — говорила она. — Я положила в ваше картофельное пюре шесть столовых ложек мышьяка. Через пятнадцать минут он начнет действовать, и вот тогда-то всем моим мучениям придет конец. Я стану миллионершей, а вы, мистер Томас (она всегда называла его „мистер Томас“), наконец-то будете гнить в своей могиле». Такие речи неизменно забавляли Эффинга: «Ха! — хрипел он. — Ха-ха! Так тебе нужны мои миллионы, ненасытная ты сука? Я так и знал. А потом еще бриллианты и меха? Ну и все равно толку тебе от этого не будет, толстуха. Ты так и останешься слезливой жирной посудомойкой, как бы ни наряжалась». После чего, невзирая на свои страшные обвинения, продолжал с азартом заталкивать в рот «отравленную» еду.
Миссис Юм сбивалась с ног, чтобы исполнить все капризы Эффинга, ибо в глубине души наверняка сочувствовала ему. В отличие от большинства людей, ухаживающих за престарелыми, она не относилась к нему как недоразвитому ребенку или бездушному полену. Она позволяла ему браниться и вытворять глупости, но, когда считала нужным, могла обращаться с ним и весьма строго. Она не лезла за словом в карман, если он ее задевал, и награждала его массой прозвищ и кличек: старый брюзга, мошенник, болтун, пустозвон, и так до бесконечности. Не знаю, откуда миссис Юм брала эти слова, но при случае они залпами вылетали у нее изо рта, причем в тоне грубоватость всегда искусно сочеталась с неподкупной преданностью. Она работала у Эффинга уже девять лет и поскольку была не из тех, кто любит страдания
