увидел ее на сцене театра «Галилей» в Провиденсе. Она была ассистенткой фокусника маэстро Рудольфо Соломону всегда нравилось слушать истории, которые тетя рассказывала о своих театральных годах, и сейчас он поразился, почему судьба распорядилась так, что именно они двое из всей семьи остались в живых. Последний в роду Барберов и последняя в роду Уилеров. Девчонка из низших классов, как всегда называла Клару его бабушка, легкомысленная вертихвостка, утратившая свою красоту более тридцати лет назад, и сэр Необъятность собственной персоной, вечно растущий вширь вундеркинд, родившийся от безумицы и призрака. Никогда прежде он не испытывал к тете Кларе такой нежности, как в эти минуты.
— Вечером я опять уеду в Нью-Йорк, — сказал он.
— Обо мне не беспокойся, — сказала она, не отрывая глаз от карт. — Я сама премило со всем управлюсь. Привыкла, ты же знаешь.
— Сегодня я уеду, — повторил он, — и не вернусь больше в этот дом.
Тетя Клара положила красную шестерку на черную семерку, поискала место на столе для черной дамы, горько вздохнула и взглянула на Барбера:
— Ох, Сол, не надо такой патетики.
— Да это не патетика. Я просто хотел сказать, что, возможно, мы больше не увидимся.
Тетя Клара никак не могла взять в толк его слова.
— Конечно, жалко, что твоя мама умерла, — ответила она. — Но не принимай это так близко с сердцу. Это же Божья милость, что он ее взял. Жизнь для нее была мукой, и вот наконец ее душа успокоилась. — Тетя Клара с минуту помолчала, подыскивая подходящие слова: — Не бери в голову всякие выдумки.
— Тетя, речь не о голове, а о доме. Скорее всего, я больше не приеду сюда.
— Но теперь этот дом твой. Ты им владеешь. Здесь все принадлежит тебе.
— Это не значит, что я обязан здесь жить. Я могу продать его, как только захочу.
— Но, Солли… вчера ты сказал, что не будешь продавать его. Ты обещал.
— Я и не буду его продавать. Но ведь ничто не помешает мне продать его кому-нибудь, правда?
— Получается одно и то же. Кто-то другой будет здесь жить, а меня свезут в дом престарелых к другим несчастным старухам.
— Не свезут, если я передам наш Клифф-хаус тебе. И тогда ты останешься здесь.
— Не говори глупостей. А то меня того и гляди сердечный приступ прихватит.
— Все оформляется очень просто. Я хоть сегодня вызову юриста…
— Но, Солли…
— Может, я заберу с собой несколько картин, а все остальное пусть будет у тебя.
— Так не пойдет. Не знаю, почему, но не стоит все это…
— Я только об одном тебя прошу, — продолжал он, как бы не слыша ее возражений. — Хочу, чтобы ты написала внятное завещание, по которому дом отошел бы Хэтти Ньюкоум.
— Нашей Хэтти Ньюкоум?
— Именно. Нашей Хэтти.
— Но, Сол, ты думаешь, так будет по-честному? Я насчет того, что… Хэтти, ну ты понимаешь, она…
— Что «она», тетя Клара?
— Цветная. Хэтти — цветная.
— Если она к этому нормально относится, то и тебе не стоит беспокоиться на этот счет.
— А что скажут люди? Цветная женщина живет в Клифф-хаусе. Мы оба прекрасно знаем, что в этом городе цветные могут быть только прислугой.
— Все равно, что скажут люди, ведь Хэтти твоя лучшая подруга. Насколько я понимаю, единственная. И зачем же оглядываться на мнение других? В этом мире нет ничего важнее того, как мы относимся к своим друзьям.
Тетя Клара наконец поняла, что племянник не шутит, и затряслась от смеха. Все предположения касательно собственной судьбы, которые она сделала в последние несколько минут, вдруг рассыпались, и она едва могла этому поверить.
— Да-а, единственно плохо то, что сперва я должна помереть, прежде чем дом перейдет к Хэтти, — проскрипела она. — Вот бы самой на это поглядеть.
— Если небеса таковы, как их описывают, то тебе это удастся.
— Прости меня, Господи, но я так и не пойму, к чему ты все это задумал.
— И не надо. У меня есть на то свои причины, и тебе незачем в них вникать. Я просто хочу с тобой сначала кое о чем поговорить, а потом мы все обсудим до конца.
— О чем это — «кое о чем»?
— О прошлом. О том, что было давно.
— О театре «Галилей»?
— Нет, не сегодня. Меня интересует другое.
— А-а, — протянула тетя Клара и тут же смешалась. — А тебе ведь всегда нравилось слушать мои рассказы о Рудольфо. Как он укладывал меня в ящик и распиливал пополам. Отличный был трюк, лучший во всем представлении. Помнишь?
— Конечно. Но сейчас я хотел бы поговорить о другом.
— Как хочешь. Воспоминаний у меня хоть отбавляй. Поймешь, когда будешь в моих годах.
— Я все время думаю о своем отце.
— А-а, твой отец. Да, это тоже было давно, правда. Не так давно, как кое-что другое, но давно.
— Я знаю, что вы с дядей Бинки приехали сюда уже после того, как он пропал. А не помнишь ли ты чего-нибудь о поисковой экспедиции, посланной за ним?
— Обо всем договаривался твой дед, с этим, как его?..
— Мистером Вирном?
— Ага, с мистером Бирном, отцом того парня. Они с полгода их искали, но так ничего и не нашли. Бинки, видишь ли, тоже ездил туда ненадолго. Вернулся весь напичканный всякими бреднями. Это он решил, что их убили индейцы.
— Но он ведь только предполагал, верно?
— Бинки был мастер на всякое вранье. И на унцию не было в его словах правды.
— А моя мама? Она тоже ездила туда?
— Твоя мама-то? Нет. Элизабет все время просидела здесь. Куда ей… ну как бы это сказать?., куда ей было путешествовать в ее положении.
— Она была беременна?
— Конечно, и это тоже.
— А еще что?
— Ну, у нее с рассудком тогда не все было в порядке.
— Она уже была психически больна?
— Элизабет всегда была, как бы это сказать, не в себе. То она вся в миноре, а через минуту, глядишь, — смеется и поет. Так было еще когда мы познакомились. Мы тогда называли это нервами.
— А когда это состояние стало ухудшаться?
— Когда пропал твой отец.
— Все шло постепенно или она помешалась мгновенно?
— Мгновенно, Сол. Такая жуть была.
— Ты видела это?
— Своими собственными глазами. Все до конца. Никогда не забуду.
— Когда это случилось?
— В ту ночь, когда ты… ну, в общем, однажды ночью… не помню точно, когда. Однажды зимней ночью.
— И какая то была ночь, тетя Клара?
— Снежная. На улице был мороз и вьюга. Это я запомнила, потому что врач с трудом до нас добрался.
— Это было в январе, да?
— Возможно. В январе часто идет снег. Но я точно не помню.
