Маффей». Рокот моторов усилился, к нему примешалось резкое громыхание, затем я животом и затылком ощутил перепады давления; самолет качнулся из стороны в сторону и взмыл в воздух. Всех подробностей не помню. Это был мой первый полет. Мы взлетели и тут я увидел, или, скорее, вообразил себе, что все мои попутчики умерли. Меня окружали если не мертвецы, то люди, стоящие одной ногой в могиле. Восемь или десять пассажиров сильно побледнели, в том числе и обе женщины, одетые в меха. Одна из них, с несколькими цепочками на шее, плакала. Затем смеялась. Засовывала пальцы глубоко в рот. Какой-то человек поцеловал ее, чтобы успокоить.
Это был один из последних спасительных рейсов самолетов, принадлежавших нашим заводам. Видимо, Кеферлоэр принял решение отдать последнее свободное место мне, а не своему родному сыну. Но почему? И куда мы летим? У меня нет ни гроша за душой, все имущество – это надетые на мне вещи, кстати, одежда Лукиана, которая мне не очень-то впору. Лукиан в тот момент тоже был, по сути, еще ребенком.
Он не любит вспоминать про эту ночь, утверждает, что ничего конкретного не знал. Говорит лишь, что наш борт направлялся на север Италии, где в сравнительной безопасности – военных действий в районе Болоньи уже практически не велось – можно было пересесть на большой самолет или по ватиканским паспортам сесть в Генуе на пароход, отправляющийся в Южную Америку, в подготовленную ссылку.
В рокоте двух пропеллеров слышалось что-то успокаивающее. Я не думал о том, что случилось с родителями, с сестрами, словно их никогда и не было на свете. Много позже я узнал, что их трупы обгорели в Ледяном дворце так сильно, что никому не пришло в голову докапываться до истинной причины смерти. Так что репутация моей семьи не пострадала, до вскрытия дело не дошло. Предполагали, что я лежу, погребенный под обломками здания, но все-таки меня записали в число пропавших без вести, а не мертвых.
Вот и все. Что было дальше, я помню плохо – в моих воспоминаниях зияет громадный провал. Он наполнен снами, случайными огоньками, заблудившимися в ночи. Я больше не принадлежал этому миру. Ослепительные световые блики. Сильный тупой удар с внешней стороны борта. И тут же все погружается в черную тьму. Из далекой дали доносятся голоса. Страх, боль, шум мотора, ветер – все сплетается в тонкий, плотный ковер из звуков, в подвижную мешанину тонов и шумов.
Луг. Раннее солнечное утро. Редкий лиственный лесок. Одежда моя где-то подпалена, где-то разорвана. На лбу кровь. Или это не я, а мой отец? Нет, нет, взгляд у него пустой, опустошенный, отсутствующий, а кровью перепачкано мое лицо. Папа растворяется в облаках, и я остаюсь один. Там, на той стороне, на идиллических холмах лежат незасеянные поля, перенасыщенные светом.
Мелькающие передо мной картины словно сплюснуты с краев. Вот широкая река, в которой отражается солнце. Непереносимое сияние режет глаза и ломит затылок. Я перестал слышать, стал глухим как пень. В моей голове что-то стрекотало, сверлило, скреблось и терлось, колебалось на низких частотах. Краски менялись. Река вдруг стала красно-коричневой, ее волны – то черные, то лиловые, то золотистые, гравий отливает серебром прибрежная фауна – ядовитой зеленкой. И это последнее, что я помню. Я иду вдоль реки. Над водой, переливающейся солнечными бликами, проступают слабые контуры видения, воплощающего свет, добро и любовь. Голова с невероятно длинными волосами. Он был здесь. Он ждал меня, улыбаясь. Дюрер смотрел на меня свысока.
Отголосок
Мы ужинали на первом этаже, одни, в уютной столовой, оформленной в старонемецком вкусе на манер деревенского дома. В углу весело потрескивала печка, облицованная кафелем. Еда была без особых изысков: суп из спаржи, легкая закуска из макарон с овощами, одно мясное блюдо, фрукты и сыр, вино двух видов, кофе. Фон Брюккен предпочел горячее молоко и пил его в полном молчании. Мой собеседник говорил целый день напролет, и поэтому у него не было желания лишний раз открывать рот. Разве что изредка ему в голову приходила какая-либо деталь, которую он сообщал мне, чтобы я сразу же записал ее на листке. Собственно, это были совсем незначительные детали, но для них на каждом столе была приготовлена бумага для заметок.
Часто фон Брюккен поглядывал на меня так, словно хотел оценить, насколько сильно впечатляет меня рассказ и готов ли я верить каждому его слову. Возможно, я слышал несколько приукрашенную версию, обогащенную несколькими эффектными поворотами. Да ради бога, пожалуйста, я относился к этому совершенно спокойно. Когда он уйдет из жизни, я вычеркну из рассказа то, что считаю нужным, то, что особенно похоже на выдумку. Но похоже, я слишком «громко» думал – кажется, фон Брюккен прочел мысли у меня по глазам. По его лицу скользнула тень обиды, но он даже не попытался что-либо выяснить, только сухо кивнул и удалился.
Вдоволь поплавав в бассейне и выпив три двойные порции односолодового виски, я отправился в свою комнату. Этой ночью я спал неспокойно. Примерно в два часа под моим окном раздался шум – небольшой грузовик или что-то в этом роде, пыхтя, подъезжал к замку по освещенной дороге. Рокотание мотора становилось все ближе, затем шофер заглушил двигатель, послышалось шуршание шин по снегу. Усталость удерживала меня в кровати, но тем не менее я превозмог себя, поднялся, подошел к окну и убедился, что из него ничего толком не видно. Зачем я здесь? Почему мой работодатель не нанял обычную машинистку, чтобы она записала его рассказ, зачем ему потребовался именно я? Только для того, чтобы слегка причесать фразы? Для того, чтобы подать эту историю от имени другого, марионеточного, автора? …
На следующий день, когда фон Брюккон продолжил свой рассказ, кажется, я понял, в чем дело. Он хотел восстановить с моей помощью пять потерянных лет. Из тех обрывочных сведений, фрагментов прошлого, которые он еще в силах припомнить, я должен был сплести ему словесный ковер. Связать узлы в веревочную лестницу, по которой он с честью и достоинством переберется над пропастью забвения и победит хаос и тьму, нащупав под собой твердую почву – реальную или воображаемую. Прочитает он когда-нибудь готовую книгу или нет, ему абсолютно все равно. Главное – осуществить свой рассказ, ведь лишь написанное на бумаге он считал реальностью («лишь то, что написано черным по белому»). Написанное влияет как на прошлое, так и на будущее. Потребовалось время на то, чтобы я проникся его образом мышления, и еще больше времени – чтобы нашел в этом удовольствие.
День второй
Хаос
Сбор материала. Повествование от первого лица Александр фон Брюккен отвергает. Он помнил только некоторые часто повторяющиеся сны. В памяти живы лишь немногие яркие эпизоды, часть которых реальна, а другая часть представляет собой фантазии, остаточные последствия травм. Какую-то информацию дают сухие перечисления больничных и полицейских актов, где иногда мелькают имена, города, маршруты транспортировки, врачебные предписания, но это далеко не полные данные. Где именно совершил вынужденную посадку самолет, кто еще выжил после бомбежки – не известно. Где-то на побережье, в дельте реки По. Там стояла хижина, в которой обитал старик с непростым характером. Впоследствии А. удалось с помощью гипноза припомнить отдельные эпизоды того времени, но самые первые дни пребывания в Италии так и остались покрыты мраком.
Вот старик что-то втолковывает ему, но он не понимает ни слова. И не только потому, что не знает итальянского. А. ничего не слышит, он совершенно глухой. И немой: следствие глубокого шока. В домике
