Эрос

старого рыбака проходят недели, если не месяцы. Хлеб, вода, рыба. Состояние тяжелейшей апатии, травматическая заторможенность, вероятно, усиленная неподходящей едой, бедной витаминами. Шум прибоя, шелест морской пены – все это звучало для него, как мантра. Hесмотря на свою глухоту, А. различал прибой – не как шорох, а как легкий танец (именно так!) на коже плеч и рук.

Как звали того старого рыбака (однажды он залепил А. пощечину, но в остальном был вполне добродушен), установить не удалось, несмотря на настойчивые поиски. В памяти колеблется черная форма американских солдат, хлопочущих у барбекю на побережье. (Почему не белая?) Вспоминается кино под открытым небом – показы организованы для солдат. На заборах гроздьями висели итальянские дети, жадно глядя на экран. Теперь все это видится А. издалека, в сопровождении причудливо трепещущей в ночи игры света, мягко отражающейся на поверхности моря.

Лопата. А. вступает в тесные, чуть ли не интимные отношения с лопатой. Берет ее, идет на отмель, начинает копать ямку. Моменты осознанного творчества. Страшное зрелище: выкопанные ямки наполняются водой. Трагедия каждого малыша – рушится крепость из песка, подмытая водой. Холодно. Старик тянет А. вверх за воротник. А. неподвижным взглядом смотрит в морскую даль. Холодно. Еще холоднее. Брызги дождя, ощутимые кожей. Вонь от старых рыбацких сетей, рядом с которыми А. вынужден спать, кое-как укрытый одеялом. Старик садится на корточки. В полусне А. чудится, что это его отец. Он щиплет старика за щеку, встает, направляется к двери, идет к морю, заходит в воду и делает несколько шагов в направлении горизонта. Сверкают молнии, и на белой морской пене играют лиловые блики.

Другое видение: отец сидит на снастях. Где ты был? Я так скучал по тебе. На коленях у отца, совсем маленькая, лежит мать. Если бы ты знал, как нам сейчас хорошо. Ты должен кушать. На каком-то ящике сидят сестры, одетые в ослепительно белые платьица. Показывают жестом. Ложка идет ко рту. Ешь! Стаканчик к губам: Пей!

День. Прибрежная отмель. Старик и А. сидят на песке. Дед дымит сигаретой, потом протягивает ее мальчишке: кури! А. делает затяжку, закашливается. Постоянно звучат две фразы, одни и те же, и А. слышит их только тогда, когда старик орет их ему в самое ухо: «Nonseidelluogo» (ты не здешний) и «Nonmipuoiesserutile» (на кой ты мне сдался!).

Запах жареного мяса. Женский смех. Черный человек протягивает А. маленький кусочек жаркого. А. улыбается. В жизни не ел ничего вкуснее. Американцы смеются. А. убегает от них прочь. И еще одно воспоминание, более позднее: джи-ай, американский военный, играет на скрипке и одновременно танцует. А. не слышит музыки, но чувствует, как колеблется воздух. Джи-ай подходит поближе и подносит скрипку к самому его уху. Вот так А. слышит музыку: далекий, глухой шум, от которого по коже идут мурашки, но он чувствует, что это прекрасно.

Агрессия света: настольная лампа в комендатуре, на заднем плане сидит карабинер. До чего нелеп его головной убор. Рослый детина с усами, черными как смоль: «Ну и?…» Карабинер произносит эти слова негромко, сопровождая их многозначительным жестом. Этот случай его весьма напрягает. В округе так много приблудных мальцов, а этот к тому же не слишком-то мал…

Убежденный в том, что никакого толку от мальчишки не будет, старик заявляет:

– Этот парень ни на что не годен. Он глухой как тетеря. Да еще и немой.

– Он может написать свое имя?

– Почем мне знать? Читать-то я не умею…

Таков воображаемый диалог. Карабинер трясет А. за плечи, сует ему в руки бумагу и карандаш.

«Scrivi il tuo nome! Пиши! Пиши свое имя!»

А. не реагирует. Его бьет мелкая дрожь, поскольку самолет в тысячный раз теряет набранную высоту. Приступы слабости мучают его раза два в день, и после них он на полминуты впадает в беспамятство.

Карабинер стягивает с его руки часы, подносит к лампе. На тыльной стороне корпуса выгравирована дарственная надпись: «Александру от отца».

– Да это немец! – восклицает карабинер.

– Он живет у меня уже несколько месяцев. Я бедный человек. А от него никакого толку.

Остальные воспоминания о старике начисто стерлись. Как прощались с ним? Даже этого А не помнит. Зато он помнит, как в бухте качалась безглазая тушка мертвого баклана. Но когда это было?…

Воспоминание о желто-красно-розовых горах – утренняя заря в Альпах, один-единственный эпизод. Грузовик. А. очень страшно, поскольку машина напоминает ему самолет.

Еще воспоминание: А. стоит на пороге огромного помещения, похожего на спортивный зал. Это гигантская спальня католического приюта для сирот в городке Бад-Райхенхалль. (Через много лет Александр фон Брюккен купит это здание и распорядится снести его.) В трехъярусных кроватях лежат мальчишки самых разных возрастов. Кто-то привел А. в спальный зал, но кто, он не помнит. Ему указали пустующее спальное место, и А. припоминает, за какое большое счастье он посчитал возможность уснуть на этой кровати.

Ему вспоминается столовая. Завтрак. Дети неимоверно шумят, но А. ничего не слышит. Похоже, его глухота имела не только травматическое, но и органическое происхождение. В ушах гной. Если выдавливать его кончиком мизинца, это приносит некоторое облегчение, но ненадолго. Затем снова становится невыносимо больно. Повреждено внутреннее ухо, травма вовремя не обнаружена, очень запущена. А. за столом, перед ним чай и сухарь, который вскоре отнимает у него сосед по столу. А. бурно реагирует на это – верещит, словно его режут. Вот вам и немой мальчик! Это первый громкий звук, который он испустил. Сосед по столу испуганно кладет сухарь назад. Взгляды всех окружающих обращены на них.

Еще позже. Когда – неизвестно. Врач наклоняется к А. и слушает его стетоскопом.

Доктор пишет: «Ты глухой с рождения?»

Никакой реакции.

Доктор снова пишет что-то на бумажке.

«При тебе были эти часы. Тебя зовут Александром?»

А. не отвечает ни на какие вопросы. Гнойные очаги начинают лечить. Это обещает хотя бы небольшое, но нескорое улучшение. Лопнувшие барабанные перепонки срастаются, практически безнадежно испорченное внутреннее ухо восстанавливается, но не сразу, а за несколько лет. А. навсегда останется туговатым на левое ухо. Однако врач тогда списал все на психическое расстройство.

Врач – обычный терапевт, пенсионер, которого снова позвали работать из-за нехватки персонала, не знает, что писать в графе «Психическое состояние». И решает заполнить ее так: «Слабоумие».

Состояние А. делает его беззащитным перед хулиганами – подростки то и дело грубо шутят над ним, вплоть до попытки изнасилования. В протоколе, составленном администрацией приюта в октябре 1945 года, зафиксировано, что А. посажен под замок в связи с небывалой вспышкой агрессии против окружающих. Согласно этому протоколу А. укусил восемнадцатилетнего обидчика за гениталии, а сам получил переломы трех ребер и ушибы черепа.

Вот оно, это воспоминание. Спальный зал. Ночь. Трое старших ребят приглядываются к А., лежащему в постели, затем склоняются над ним, и один из них придавливает коленом его грудь. А. кричит диким голосом. Они кидаются на него всем скопом, зажимают ему рот, затем нос, чтобы он снова невольно раскрыл рот. Из далекой дали доносится душераздирающий вопль – один из парней взвывает от боли.

– Эта свинья укусила меня!

Вопль этот, эту громогласную фразу А. помнит очень отчетливо всю свою жизнь, и на его лице при воспоминании об этом мелькает тень удовлетворения.

В эту же ночь его бросают в подсобку и обращаются с ним, как со злобной взбесившейся собакой. Он помнит вкус крови на губах. В этой подсобке-карцере А. провел два дня и две ночи, в жутком холоде и без горячей пищи, после чего его отправили в клинику для душевнобольных N (название следует оставить в тайне) якобы в целях его же собственной безопасности. (Назвать ее каким-нибудь вымышленным именем? – Нет.)

Картинка из прошлого: медсестра спрашивает у А., как его зовут. Приютский надзиратель отвечает за нового пациента, что его скорее всего зовут Александром, но это не точно.

– Где его личные вещи? Ценности?