– Ничего у него нет.
А. начинает плакать и кричать, надзиратель медлит, затем в нем, видимо, просыпаются остатки совести, и он достает из кармана знакомый предмет.
– Наручные часы.
– Что еще?
– Еще? Ну, он кусается.
– Этим здесь никого не удивишь.
Затем опять длинный прочерк в воспоминаниях. В медицинской карте отмечено, что лечили А. различными седативными препаратами. В отчете дежурного врача за одиннадцатое августа 1947 года упоминается, что в тот день было впервые разрешено применение пластиковых столовых приборов даже склонным к суициду и агрессивным больным. Приборы поступили из неликвидных фондов американской армии. Задокументирован тот факт, что А., съев выданную ему порцию пищи, разгрыз пластиковую вилку и проглотил зубчики, и только внезапное появление персонала предотвратило дальнейшее заглатывание пластика данным больным. После этого прецедента А. вновь получил столовый прибор из металла, причем одну только ложку. Об этом происшествии не помнит даже сам А., хотя в его памяти потихоньку восстанавливаются более длинные цепочки событий, возвращаются все новые, еще малосвязанные картины прошлого – к сожалению, спутанные, без какой-либо хронологии. Свои открытия А. свято хранит в себе, никому их не рассказывает, на расспросы либо не реагирует, либо издает лишь урчание. Все это продолжалось почти два года, пока А. не проникся доверием к санитару Генриху П., молодому человеку, который обращался с А. довольно хорошо и побуждал его говорить. С этого момента можно относительно точно реконструировать дальнейшую судьбу пациента А, опираясь на свидетельства медицинского персонала.
Генрих П. обратил внимание на то, что одна-единственная деталь – конфета
– Спасибо, мама.
В тот день, вспоминал Генрих П., во дворе психиатрической клиники было многолюдно. Выздоравливающие пациенты потихоньку пинали кожаный мяч, а врачи обсуждали проблемы будущей Конституции. Доктор Шефер и доктор Фрёлих оказались поглощены дискуссией.
– Наконец-то у нас появится Конституция, – заявил доктор Шефер. – Но только, скажу я вам, нам не нужно нейтралитета. Иначе нас никто не станет подкармливать.
Доктор Фрёлих в принципе с ним согласен. Он говорит, что в Конституции предусмотрено разделение Германии, но это не так уж страшно.
– Страна должна делиться, словно живая клетка. От этого она только растет.
– Вот как? Звучит не слишком-то патриотично!
– Не патриотично?
– Ну хорошо, может быть, в каком-то смысле вы и правы.
(Диалог реконструирован.)
Из главного здания выходит пациент А. в сопровождении санитара, который ведет его за руку. Генрих слышит разговор врачей и вклинивается в него.
– Доктор Шефер! Я спросил у него, – санитар Генрих П. показывает на пациента А, – не хочет ли он погулять во дворе. И он ответил мне: «Да».
В первый момент доктор Шефер не придал этим словам особого значения.
– Вот как?
– Что у него? – поинтересовался доктор Фрёлих у своего коллеги.
– Дебильность и заторможенность реакций. К тому же он глухой – хотя, вероятно, и не стопроцентно.
– Гм…
– Вообще-то на прогулки он у нас не ходит. Доктор Фрёлих велит санитару, чтобы он дал больному размяться. Санитар выпускает руку А., и тот делает несколько шагов в сторону футболистов. Долго глядит на игру. Игроки уводят мяч от него, показывая А. языки. А. следит взглядом за мячиком. – Поначалу мы думали, что у него военная травма, – продолжает доктор Шефер. – Полная потеря памяти. Но только что это за травма – за четыре года никакого прогресса?
Доктор Фрёлих возражает, что такое встречается у солдат…
– Да, но он-то ведь не солдат! Определенно! Санитар Генрих П. сообщает с толикой энтузиазма в голосе, что А. сегодня произнес «да» и «спасибо». Может быть, даже «мама», но в этот момент дверь как раз захлопнулась, поэтому он мог ошибиться. Только насчет «да» и «спасибо» можно быть полностью уверенным.
Доктор Шефер не придает этому значения:
– Ах ты боже мой. Звуки так легко перепутать. А-а-у… – Он издает гортанный звук, отдаленно напоминающий «да». – А когда больные икают, то они могут издавать такие звуки: «иб, иб»! Их можно принять за «спасибо». Так что не будем морочить себе этим голову!
А. следит за полетом футбольного мяча, затем идет на узкую полоску травы, что зеленеет у подножия высокой ограды. Цветут незабудки. На дворе начало мая 1949 года. А. разглядывает незабудки с трепетным вниманием.
– Как его зовут? – спрашивает доктор Фрёлих.
– Похоже, что Александр.
Доктор Фрёлих громко кричит через весь двор:
– Александр!
А. не реагирует, так и стоит, склонившись над цветком. Доктор Фрёлих подходит и садится рядом с ним на корточки.
– Ну-с, как это называется? Ты знаешь? Это прекрасно, верно? Пре-крас-но…
– С-с-с…
Доктор Фрёлих пытается подсказать ему:
– Цве…
– С-с-с…
– …ток. – Доктор Фрёлих поднимается, хлопает А. по плечу и отворачивается от него.
– Отвести его обратно в палату? – спрашивает санитар П.
Доктор Шефер отвечает:
– Думаю, это будет благоразумно, пока он не перевозбудился от избытка впечатлений.
– Этот больной заинтересовал меня. Отдайте его мне, а? – просит Фрёлих.
– Да, пожалуйста, если хотите. Только осторожно: он кусается! – Доктор Шефер что-то шепчет своему коллеге на ухо.
– Ой… – вздрагивает доктор Фрёлих.
Пациент А. все еще любуется незабудкой.
– С-с-с…
Санитар Генрих П. берет А. под руку, дружески похлопывает его по плечу и собирается вести обратно в корпус, как вдруг слышит:
– Офи…
– Что?
– С-с-с…
– Незабудка, – говорит санитар, – так называется цветок. Пойдем-ка, пойдем, братец.
– Со… фи, – произносит больной.
– Софиты? Какие софиты? Ты, братец, все перепутал.
Санитар Генрих П. тянет за собой больного, но тот упирается и высвобождается из его объятий; Хрипит. И при желании можно сразу разобрать его следующую фразу, которую он
