Извинившись за плохую погоду – что, честно говоря, привело меня в некоторое изумление, – Кеферлоэр пригласил следовать за ним. Он отворил железную дверь, и мы стали подниматься по гранитной винтовой лестнице на второй, а может и на третий, этаж здания, не знаю. Через очень узкий дверной проем вошли в зал с высоким потолком, отделанным благородными деревянными панелями. В зале, неярко освещенном электрическими канделябрами, было совсем мало мебели. За окном на карнизах лежали снежные шапки; казавшиеся желтыми из-за тонированных стекол. Наверху, среди балок, что-то посвистывало – словно ребенок свистел сквозь щербинку в зубах, поджимая нижнюю губу, что, впрочем, могло оказаться лишь игрой моего воображения. В помещении было очень холодно. Кеферлоэр указал мне в глубь зала и на несколько мгновений прикрыл глаза, что являлось скупым намеком на небольшой поклон.
Я сделал три шага в направлении, указанном пожилым секретарем, и впервые увидел его.
Фон Брюккен восседал в кожаном кресле с массивным резным декором за абсолютно пустым письменным столом вишневого дерева. Он не поднялся, чтобы поприветствовать меня, лишь склонил голову набок, и на его лице появилась мучительная гримаса.
Быстрыми шагами, с подчеркнутым достоинством во взгляде, я приблизился к нему. Казалось, хозяин понял, что такой прием способен обидеть гостя, потому что кивнул и протянул мне руку, впрочем, не поднимаясь с места. Его рука слегка тряслась.
Рядом с внушительным письменным столом притулилась изящная скамеечка, на которую он и предложил мне сесть. Я посмотрел ему в глаза смело и даже дерзко, как настраивал себя перед встречей. В моем взгляде сквозила прохлада и легкая надменность. В ответ он поглядел на меня устало, печально и немного просительно – а ведь я ожидал от него совсем другого.
Согласно энциклопедии Брокгауза Александр фон Брюккен родился в 1930 году, значит, сейчас ему было уже за семьдесят. Он производил впечатление решительного человека, у которого всегда было мало времени, но теперь осталось еще меньше, а потому хотелось использовать остаток на полную катушку. Я ожидал, что он изложит свою просьбу быстро и по-военному четко, но вместо этого фон Брюккен долго смотрел на меня в полном молчании, а затем с облегчением выдохнул:
– Наконец-то вы приехали. Спасибо.
Я не знал, что и сказать на это; я чувствовал себя польщенным, подкупленным, понимающе кивал, хотя, сказать по правде, совершенно ничего не понимал.
– Из всех писателей, которых я читал, вы – самый лучший. Приехав ко мне в гости, вы – поверьте! – оказали мне большую честь.
Никогда не думал, что у него такой определенный вкус.
– Благодарю, – ответил я коротко и прибавил: – Я весь внимание.
Фон Брюккен часто заморгал, словно ему в глаза попал песок. Судорожно потерев дрожащей рукой правый глаз, он уставился на пустой письменный стол. Затем откинул голову назад и потерся затылком о высокую спинку кожаного кресла – как-то по-кошачьи и, я бы сказал, даже немного вульгарно. Но так показалось мне тогда, в первый момент; сегодня я истолковал бы это движение как выражение муки.
– Настало время доверить некоторые вещи бумаге. Это будет не обязательно история моей жизни – речь идет о любви. Истории моей любви. Я никому не рассказывал ее, но без этого нельзя. Ведь иначе она угаснет, исчезнет, будто ее и не было. Я хочу, чтобы вы написали для меня книгу. Роман.
Он сделал внушительную паузу – может, рассчитывал на моментальный четкий ответ? Мое молчание пришлось ему не по душе, и фон Брюккен, еле заметно вздохнув, пустился в дальнейшие объяснения:
– Только то, что написано черным по белому, можно считать реальностью. Я выбираю именно такой способ сделать явным нечто очень личное. Человек, которого это касается, никогда об этом не узнает. И все-таки мне хочется верить, что если вы согласитесь записать мою историю, то и для него она
Я кивнул, И он кивнул.
– Как бы там ни было, я доверяю вам. Сам не знаю почему. Если вы порадуете меня тем, что заключите со мной контракт, то я растворюсь в вечности. Все будет так, словно мы с вами никогда и не встречались. Жить мне осталось не так уж и много. Вы можете опубликовать рукопись после моей смерти – по прошествии определенного времени, изменив имена и так далее. Назовите мой рассказ плодом вашего воображения, и тогда на нем не будет позорного пятна заказной работы. Вы будете мне благодарны, так доверьтесь же мне.
Происходило нечто странное. Фон Брюккен поднялся с кресла и медленно ходил вокруг моей скамеечки. Его голос становился все тверже и тверже, и вскоре в нем зазвенело обаяние палача, который уверяет свою жертву, что он хочет облегчить ей жизнь и ничего уже не изменишь, нужно соглашаться на все.
Этот человек был наделен особым даром – выражаясь порою слишком прямо и даже грубо, тут же брать свою грубость назад и так обращаться с партнером, что тот не только прощал обиду, но и воспринимал дальнейшие слова почти как награду. Подобную тактику ведения беседы я неплохо изучил, общаясь с многочисленными издателями.
Правое веко иногда не слушалось своего хозяина и безвольно зависало, наполовину прикрывая глазное яблоко. Во всем остальном внешний вид фон Брюккена был безупречен – передо мной стоял высокий стройный человек с резковатыми чертами лица и смуглой кожей; в волосах, серых, как гранит, виднелись редкие пылинки перхоти, и он иногда смахивал ее с плеча, стараясь делать это как можно незаметнее. Одет он был в подчеркнуто простой темно-синий костюм без галстука и в серую рубашку без ворота, очень похожую на те, что носят священники.
Так что, теперь слово за мной?
Фон Брюккен выдвинул ящик письменного стола, и через мгновение на кожаной поверхности столешницы появилось два бокала. Он спросил, не желаю ли я глоток доброго вина, и, не дожидаясь моего ответа, взял бутылку, которая, надо полагать, стояла у него на полу.
– Это «Петрюс» 1912 года. Вы пробовали хоть раз в жизни такое?
Нет, не пробовал. Мне показалось, что в вопросе прячется бахвальство и желание унизить, но вскоре по его улыбке я понял, что это не так. Налив оба бокала до половины, фон Брюккен протянул один из них мне.
– Впервые я отведал этого вина почти шестьдесят лет назад. Вечером четырнадцатого ноября 1944 года мой отец позволил мне пригубить его. До чего расточительно для того времени! Я выпил немного, после чего слегка опьянел, а об удовольствии даже и речи не было. Вы знаете, я не очень-то люблю говорить метафорами, но… – Он сделал глоток вина. – Но иногда мне кажется, что люди пьют из чаши жизни так же, как я, четырнадцатилетний, – это вино. Человеку говорят, что сейчас он вкусит что-то особенное, необыкновенно ценное, и он старается изо всех сил, чтобы не показаться неопытным, или неблагодарным, или невеждой, но тем не менее…
Фон Брюккен не договорил, да в этом и не было особой необходимости. Скажу лишь, что это вино, легендарный «Петрюс» 1912 года, оказалось хоть и приятным на вкус, однако ничего сверхъестественного я не почувствовал, хотя о нем ходили легенды, утверждая обратное. Даже неловко так говорить, но… это вино оставило меня довольно равнодушным.
Моментально прочитав в моих глазах разочарование, фон Брюккен ухмыльнулся и произнес:
– Но ведь это всего лишь вино?
– И что дальше?
Каким нахалом я был. Каким невыносимым строптивцем.
Фон Брюккен поставил на стол диктофон, включил его, но тут же выключил снова:
– Сегодня мне не хватит терпения. Сейчас уже вечер, не лучшее время для воспоминаний. Лукиан покажет вам вашу комнату. Если там не окажется чего-то необходимого для вас, сразу же скажите ему. Он все обеспечит. Только не стесняйтесь: Лукиан привык исполнять любые желания. Завтра утром увидимся здесь же, и я начну рассказывать. И тогда вы должны дать моему вину еще один шанс. Не ожидайте от него
