Эрос

слишком многого, и тогда оно раскроется перед вами во всей своей легендарной красе.

Имел ли он в виду только лишь вино или снова заговорил метафорами? На лице пожилого человека появилась двусмысленная улыбка.

Внезапно из-за моей спины вынырнул вездесущий Кеферлоэр, а ведь он, как мне казалось, оставлял нас наедине. Я кивнул фон Брюккену, поблагодарил его и последовал за Кеферлоэром на лестницу. Переступая порог отведенной мне комнаты, я еще не чувствовал, что готов принять предложение хозяина. Ясно было лишь то, что я останусь здесь ночевать – при такой погоде выбирать не приходилось. Но само по себе это еще ничего не значило. Наверное, мне следовало завести разговор о гонораре – похоже, фон Брюккена данный вопрос абсолютно не занимал. Но почему, черт побери, денежный вопрос занимал меня, если я еще и сам не знал, соглашаться на эту работу или нет?

Создать роман. Роман, который я смогу опубликовать лишь после смерти фон Брюккена. Но написать его я должен при жизни этого человека, чтобы он успел прочитать его. Или?… Интересное кино. Я не допущу, чтобы меня загоняли в жесткие временные рамки. Не позволю, чтобы меня эксплуатировали, словно при феодализме.

Отведенная мне комната производила приятное впечатление. Расположенная в эркере, она выходила небольшими окнами на две стороны света. В моем распоряжении оказались большая кровать, широченный стол, безумно удобное кресло и набитый до отказа холодильник. Телевизор принимал девяносто девять каналов. Всевозможные лампы и светильники позволяли создать какое душе угодно освещение. Кеферлоэр пробормотал, что я могу обращаться к нему в любой момент, когда возникнет нужда в чем-либо, и указал на кнопку звонка над кроватью. Повар приготовит для меня горячую еду в любое время суток.

Повинуясь идиотскому рефлексу скромности, привитому мне с детства, я остался полностью удовлетворен предложенными мне условиями.

День первый

– Нет-нет, только не надо халтурить. Работайте над книгой лишь в охоту и не обращайте на меня особого внимания. Возможно – и даже вероятнее всего, – я уже не успею прочитать ее, к великому сожалению. Но тем не менее я полностью доверяю вам. Понимаете? Гонорар свой вы получите в любом случае, даже если не сумеете ничего написать. Мне кажется, что при таких условиях ваша гордость особенно не пострадает, так что слова «полное доверие» можно понимать буквально. Согласны?

Я кивнул. Что я мог возразить? Обещанная сумма превосходила все самые смелые мои предположения – с нею я буду обеспечен до конца жизни.

Фон Брюккен заговорщически понизил голос:

– Пока я жив, у вас не будет никаких проблем. Но потом… возможно…

– Что вы имеете в виду?

– Возможно, у вас возникнут некоторые сложности. Найдутся люди, которые не захотят… Лукиан, например. Он знает, зачем вы здесь, зачем мы с вами здесь, и не видит в этом ничего хорошего. Лукиан ни за что не скажет об этом в открытую, однако… Когда я умру, все наследство достанется ему. Такая у нас договоренность, которую я обязан соблюдать, и я сделаю это. Но когда меня не станет, может случиться так, что Лукиану придется не по вкусу ваша книга, даже если все имена будут изменены. Ведь он будет играть в ней далеко не последнюю роль. Я не думаю, что он… гм… Однако Лукиан, возможно, попытается выкупить книгу, швырнув к вашим ногам гигантское состояние которое получит от меня… Вероятность такая имеется. Однако я верю в ваше профессиональное самолюбие, а еще больше – в вашу искренность художника, поэтому уже не так боюсь этих мыслей. Но тем не менее, когда вы узнаете о моей смерти, на всякий случай уезжайте в какое-нибудь безопасное место, где до вас не каждый сможет добраться.

Фон Брюккен чувствовал, что его слова несказанно подогревают мое любопытство, однако вместе с тем в глазах пожилого человека читалась неподдельная тревога. Не за меня, нет, – скорее за будущую книгу. За историю его жизни.

Снежное безумие за окном наконец утихомирилось. Иногда толстую облачную вату пронзали солнечные лучи, и закопченные стены зала озарялись игрой света.

Крутилась диктофонная лента…

Последние дни Ледяного дворца

Вообразите себе коротко подстриженный, ухоженный газон. Посреди зеленого ковра возвышается огромный павильон в псевдокитайском стиле, где отдыхает такое же ухоженное немецкое семейство в праздничных нарядах: отец, мать, я, примерно тринадцатилетний, и мои сестры-близнецы, которые на три года меня младше.

Позади, в некотором отдалении, виднеется большое здание, огромная белая вилла, залитая солнечным светом – ослепительным, блистательно ярким. Люди сидят за круглым мраморным столиком нежно-зеленого цвета, на котором стоят шесть креманок с лимонным мороженым. Шесть, потому что в гостях у нас Кеферлоэр.

Именно Кеферлоэр шутки ради назвал в тот момент нашу виллу, громадное белое строение в стиле модерн, известное всему городку Аллаху, что к северу от Мюнхена, Ледяным дворцом. Сидя в тот августовский день под сенью садового павильона, он вкушал лимонное мороженое в обществе моих родителей и сравнивал цвет лакомства с цветом здания, интенсивно отражающего солнечный свет.

– Ледяной дворец! – выкрикнул я, очарованный красотой этих слов, и мои сестрички-попугайчики начали вторить мне визгливыми голосками:

– Ледяной дворец! Ледяной дворец!

Козима и Констанца – так звали сестер. Свои имена они получили в честь жен двух великих композиторов. Я называл их чаще всего Коко Первая и Коко Вторая.

Кеферлоэр был тогда управляющим заводами моего отца – по металлообработке и производству вулканизаторов. Через год после начала войны их производственные мощности были перепрофилированы на выпуск самой разнообразной военной продукции. Отец появлялся в заводоуправлении очень редко и неохотно – только в представительских целях. Словосочетание «владелец заводов» он просто ненавидел и называл себя всегда и везде, даже в официальных кругах, архитектором. И хотя диплома архитектора у него и в помине не было, отец называл себя так по праву – он жил архитектурой, буквально дышал ею. Вопрос о его таланте меркнет перед лицом такой великой страсти. Отец набрасывал проекты церквей, мостов, парков… И все это ложилось в стол, на будущее, очень далекое – когда закончится война.

В Ледяном дворце у нас служили две уборщицы кухарка, лакей, садовник и два воспитателя. Водителя отец не держал. Не имело смысла. Когда папа брал машину, он всегда садился за руль сам, несмотря на то что мать находила его вождение ужасным. Мама периодически страдала от обмороков – слишком низкое давление. Она очень переживала из-за этой напасти, но в остальном все у нас было хорошо, образцово хорошо. Родись у мамы четвертый ребенок, это гарантировало бы ей бронзовый Материнский крест, хотя мама ни во что не ставила эту награду.

Мы жили замечательно. Отец каждый год заказывал семейные фотографии – в красивых рамках, словно произведения искусства, они украшали стену у винтовой лестницы, ведущей на второй этаж. Похоже, что мы, дети, тоже символизировали для него предметы искусства, и, когда кто-то из нас вел себя неподобающим для мира красоты образом, папа корил нас скорее из эстетических, чем из педагогических побуждений.

Девочек учили играть на фортепиано. А я, поскольку мои музыкальные способности уступали сестринским, вынужден был биться с тромбоном. Отец считал, что освоить этот инструмент очень легко «даже при совсем небольшом желании». Владеть хотя бы одним музыкальным инструментом – это