то, как заяц, скрывается от преследования. А ты сидишь здесь в тепленьком гнездышке, живешь без забот, без хлопот, и что? Тебе не стыдно, а? Государство сделало для тебя так много, а ты вон что себе позволяешь?! Смотри у меня. Ты перед нами в долгу!
Непередаваемое ощущение на въезде: проверяют мой паспорт. Если верить ему, то зовут меня теперь Александр
– Цель вашего посещения Германской Демократической Республики?
– Повышение квалификации.
– Завтра вам необходимо зарегистрироваться в соответствующем органе.
– Обязательно сделаю! Спасибо.
– Проезжайте!
– Я знать не знаю этого попа! И не смейте говорить мне о моем «достоинстве»! И о том, что я должна стыдиться. И о беззаботной жизни. У меня вообще нет жизни…
Каждый час Эндевитт ожидает известия о том, что его жена родит, причем первого ребенка, поэтому сегодня Инге Шульц особенно действует ему на нервы. Он заканчивает разговор, сделав ей строгое предупреждение и высказав конкретную угрозу, а когда подопечная уходит, Эндевитт укоряет себя за излишнее мягкосердечие.
Ночью Инге Шульц прощается со своим музеем. В двояком смысле. Зачем ждать до конца года? Сейчас середина ноября. Еще целых шесть недель бродить по этим темным залам, сидеть в одиночестве?! Ей нужно начать новую жизнь, при свете дня. Доброе начинание, и запретить ей сделать это никто не в силах. Она бросит пить, будет жить на свою маленькую пенсию, и, может быть, когда-нибудь у нее появится возможность бежать…
Первенец Эндевитта, девочка, появляется на свет без осложнений. Посидев часок со своей женой, Эндевитт возвращается в бюро, чтобы наверстать упущенное рабочее время. Он подводит итог событиям ушедшего дня и пишет докладную своему непосредственному начальнику в Восточном Берлине. О двукратном контакте Инге Шульц со священником Вестермюллером упоминает лишь вскользь, в самом конце донесения, не называя никаких подробностей. Он пишет:
Безо всяких промежуточных остановок я примчался в Лейпциг и остановился в простом пансионе с завтраком. Около десяти вечера я отправился прогуляться, и ноги сами понесли меня к музею имени Димитрова. Старое монстроподобное здание дремало в потемках, и лишь в одном его окне, рядом с портиком, горел свет, приглушенный опущенными жалюзи.
Я не собирался подходить ближе, чтобы не вызывать ни у кого подозрений. За те месяцы, что прошли с получения открытки, я, естественно, провел разыскания и выяснил, что в зарплатных ведомостях музея действительно числится некая Инге Шульц. Однако ее адрес в Грюнау оказался уже неактуальным, а новое место жительства держалось в секрете. Какую именно должность она занимала и в какое время суток работала, выяснить не удалось. Ведь из-за границы мне приходилось действовать предельно осторожно, и я решил, что узнать эти данные легче будет на месте.
Как я уже сказал, на время поездки в ГДР я звался Курц, Александр Курц. Я не случайно выбрал девичью фамилию Софи – в случае чего можно утверждать, что я ее родственник, скажем, сводный брат со стороны отца. Почему бы и нет? Я спокойно мог бы сказать, что всю жизнь искал свою потерянную сестру и наконец-то нашел ее – такая сентиментальная слезовыжималка всегда понятна и правдоподобна. Кроме того, поскольку вы снова состроили такую мину, я напомню вам, что в те времена…
– Я вовсе не строил никаких мин.
– Нет, строили. Итак, в те времена до нас еще не дошли жуткие слухи о том, что творится у нас под боком, – я говорю это для молодых, неопытных читателей. В Западной Европе еще понятия не имели, что это за государство и на какие конкретные пакости оно способно. Левая оппозиция пресекала любую критическую информацию как пропаганду правых. Считалось, что умный человек обязательно должен быть левым, но я и так не считал себя глупым, поэтому не торопился объявлять себя леваком. Я не являлся ни левым, ни правым, я был предпринимателем, прагматиком, но иногда действительно рассуждал, как левый, сам того не замечая. Поэтому мой вояж в ГДР можно назвать поступком наивного человека. Действительно, что могло со мной случиться? Никто ведь не будет меня пытать, я самый обычный гражданин ФРГ с незапятнанной биографией, какие ко мне могут быть претензии?
Вот сейчас вы снова корчите мину, но сейчас уже можно, я вам разрешаю – смейтесь, смейтесь надо мной, наивным простофилей. Вы имеете на это полное право.
Фон Брюккен улыбнулся, затем, сраженный приступом сильной боли, скорчился в позе эмбриона, и, хотя он стыдливо отворачивался от меня, я все-таки заметил, как он впился зубами в подушку, чтобы не закричать.
Через несколько минут он попытался продолжить свой рассказ, однако вскоре был вынужден замолчать. Он вызвал к себе врача и усталым жестом попросил меня удалиться.
Ночью въезд в замок заполонили несколько санитарных машин. Я спросил у Лукиана, как чувствует себя Александр. Он ответил, что уже давно пора положить шефа в больницу, но тот отказывается наотрез. И вот теперь больница приехала к нему сама, и в парадном зале устроили палату интенсивной терапии.
– Нам с вами нужно поговорить, – прошептал он и потянул меня во двор. – Нигде нельзя чувствовать себя уверенно! Даже здесь, на свежем воздухе.
И Лукиан попросил меня тоже разговаривать шепотом.
– Его боли постоянно усиливаются. Скоро он не сможет прожить ни секунды без морфия. Прошу вас, помните об этом.
– Какое это имеет значение?
– Ну как же…
Лукиан Кеферлоэр открыл было рот, чтобы пояснить свою мысль, но махнул рукой и ничего не сказал. Вероятно, он хотел напомнить мне, что морфинисты склонны к тому, чтобы искажать факты. Возможно, Лукиан был близок к тому, чтобы сообщить свою точку зрения на все, о чем рассказывал мне Александр. Но он оборвал себя на полуслове, опустил голову, прижал руку ко рту и прикусил себе палец.
День восьмой
Куда дует ветер
Подполковник Эндевитт неприятно поражен, услышав по телефону следующий приказ: в случае нового контакта Шульц с Вестермюллером немедленно поместить Шульц в полную изоляцию. При попытке побега применять самые решительные меры. Эндевитт должен поступать по обстоятельствам, причем ему предоставляется полная свобода действий. Не столько важна сама наблюдаемая персона, как сохранение в тайне ее настоящих личных данных.
Выслушав тираду начальства, Хорст Эндевитт бледнеет, поскольку против Инге Шульц лично он ничего не имеет. Между тем намеки на «полную свободу действий» означают только одно: наверху желают избавиться от проблемы наиболее легким способом, однако при этом избегают называть вещи своими именами. Эндевитту кажется, что здесь начальство перегибает палку, однако он солдат и обязан подчиняться приказу старшего. Он решает предупредить Инге Шульц в еще более жесткой форме, хочет сделать для нее хоть что-то хорошее, даже если для этого придется отхлестать ее по щекам, чтобы она наконец поняла, куда дует ветер. Чтобы осознала всю важность происходящего. Его прошибает холодный пот при мысли о том, что придется везти Инге Шульц в лес, чтобы там… Нет, подобный исход дела ему неприятен. Желательно этого не допускать. Черт побери, почему он вел себя так мягко по отношению к этой бодливой корове? Затем Хорст вспоминает о своей новорожденной дочери и улыбается. В жизни необходимо уметь отделять одно от другого. Иначе просто не выжить…
Фон Брюккен принял меня в особенно подавленном и надломленном состоянии. Надломленном – самое подходящее слово. Он чувствовал себя виновато, словно хозяин, не сумевший угодить гостям. Его
