только моя Юлия решает, как мне жить и какое общественное положение мне надобно. Пусть весь род людской думает обо мне что хочет, — важно только твое уважение.
Ах, верь мне, ни г-же Белой, ни женщинам еще красивей, чем она, не удастся, как ты выражалась, отвлечь меня от тебя хоть на миг, пробудить внимание в моем сердце и глазах. Если ты усомнилась в моей искренности, нанесла такое смертельное оскорбление моей любви и своей красоте, то объясни, как же я могу дать отчет обо всем, что происходило вокруг тебя? Разве я не видел, что ты блистаешь среди юных красавиц, как солнце среди звезд, меркнущих в его лучах? Разве я не заметил угодников[46] столпившихся вокруг кресла, на котором ты сидела? Не видел, как они восхищены тобою, к досаде твоих подруг? Не видел, как они заискивают, увиваются, признаются в нежных чувствах, ухаживают за тобою? Да разве я не заметил, что ты внемлешь им со скромным и безучастным видом, который производит большее впечатление, чем гордая неприступность? Разве не заметил я, с каким восхищением смотрели мужчины на твои обнаженные руки, когда, садясь за ужин, ты сняла перчатки? Разве не видел, как молодой иностранец поднял перчатку и, передавая ее тебе, хотел поцеловать прекрасную руку? Как ты, почувствовав, сколь пылкие взгляды бросает на тебя другой — отъявленный наглец, по милости которого я был сам не свой, — заколола на груди косынку? Юлия, я был не так рассеян, как тебе кажется, я все видел, но ревности не испытывал, ибо я знаю твое сердце. Оно не из тех, что может любить дважды. Ужели ты полагаешь, что мое — может!
Вернемся же к уединенному образу жизни, который я оставил с такою неохотой. Нет, светская суета не дает пищу сердцу. Среди мнимых радостей оно еще горше чувствует, что лишилось радостей истинных, и предпочитает свои муки пустым удовольствиям. Но, Юлия моя, и в нашей неволе нам доступны, должны быть доступны удовольствия, могущие служить нам утехой, а ты о них точно забыла! Как, целых две недели провести вблизи друг от друга — и не видеться, не перемолвиться словом! Ах, что же делать тем временем сердцу, горящему любовью, — ведь для него это целая вечность! Пожалуй, и полная разлука была бы не так жестока. К чему эта излишняя осторожность — она приносит, а не предотвращает несчастия. К чему тогда жить? К чему продолжать пытку? Не лучше ли во сто крат — увидеться на миг и сразу умереть?
Не скрою, нежный друг мой, мне бы хотелось разгадать милую тайну, о которой ты умалчиваешь, а ведь никогда еще ничто не касалось нас так близко. Все мои усилия тщетны.
Однако ж я сохраню молчание, покорный твоей воле, и сдержу нескромное любопытство. Уважая столь сладостную тайну, могу ли я, по крайней мере, помочь самой тебе постичь ее? Кто знает, быть может, твои планы подсказаны тебе пустой игрой воображения? Ах, душа моя, жизнь моя, попробуем все же осуществить их!
P. S. Забыл сказать, что г-н Роген предложил мне командовать ротой в полку, который он набирает для сардинского короля.[47] Такое доверие со стороны этого славного человека растрогало меня. Поблагодарив, я ответил, что близорук и не могу поступить на военную службу, да и страсть к науке несовместима с кочевым образом жизни. И я отнюдь не принес себя в жертву любви. Я убежден, что долг каждого — отдать жизнь и кровь отчизне; но нельзя служить государям, которым ничем не обязан, а тем более продавать себя и превращать благороднейшее в мире занятие в гнусное торгашество. Такие правила были у моего отца, следовать им я был бы счастлив и в любви к своим обязанностям, и в любви к родине. Он не желал служить иностранным королям; в войне же 1712 года с честью взялся за оружие, встав на защиту родины. Он участвовал во многих сражениях, и в одном из них был ранен. В битве под Вильмергеном ему посчастливилось на глазах генерала Сакконэ захватить вражеское знамя.[48]
Друг мой, право же, два слова, сказанные в шутку, по поводу г-жи Белон, не стоят таких серьезных объяснений. Иногда, стараясь оправдаться, производишь обратное впечатление. Именно внимание к пустякам может придать им нечто значительное. Но я уверена, что с нами этого не случится, ибо в любящих сердцах нет места мелочности, а в пустых ссорах любовников почти всегда гораздо больше оснований, чем кажется.
Зато благодаря этой безделице нам представился случай поговорить о ревности. К несчастью, предмет этот для меня весьма важен.
Я вижу, друг мой, что, при наших душевных свойствах и сродстве наших наклонностей, любовь явится краеугольным камнем всей нашей жизни. Если она так глубоко запечатлелась в наших душах, то должна унять или даже поглотить все другие страсти. Малейшее охлаждение чувства тотчас же породило бы в нас смертельную тоску. На смену угасшей любви появилось бы непреодолимое отвращение, вечное уныние, и, разлюбив, мы не прожили бы долго. А мне — да ведь ты отлично знаешь, что только безумная страсть помогает мне переносить весь ужас моего нынешнего положения, — мне суждено или любить без памяти, или умереть от горя. Ты видишь сам, я права, решив серьезно поговорить о том, от чего зависит счастье всей моей жизни.
Насколько могу судить о самой себе, я, мне кажется, хоть подчас и бываю слишком впечатлительна, однако не поддаюсь внезапным порывам. Надобно, чтобы страдания мои перебродили внутри меня, — лишь тогда я решусь заговорить об этом с их виновником, а так как я убеждена, что нельзя оскорбить невольно, то скорее стерплю сотни обид, чем одно объяснение. С подобным характером можно зайти далеко, особенно если есть склонность к ревности, а я очень страшусь, что вдруг обнаружится во мне эта опасная склонность. Знаю, твое сердце создано лишь для моего сердца. Но ведь можно и самому обмануться, принять мимолетное увлечение за страсть и ради прихоти совершить то же, что совершил бы ради любви. Так, если ты сам будешь укорять себя в непостоянстве, хотя оно и мнимое, — тем больше вероятия, что и я, пускай несправедливо, буду обвинять тебя в неверности. Ужасное сомнение отравило бы мне жизнь; я страдала бы не жалуясь и умерла бы неутешной, хотя и любимой по-прежнему.
Заклинаю, предотвратим несчастье, — при одной мысли о нем я содрогаюсь. Поклянись мне, нежный друг, но не любовью (ведь клятвы любви исполняют, когда верны любви и без клятв), а священным именем чести, столь почитаемой тобою, — поклянись, что я вечно буду твоей наперсницей и какие бы изменения ни произошли в твоем сердце, узнаю о них первая. Не уверяй меня, что тебе никогда не придется ни о чем сообщать мне. Верю, надеюсь, что так оно и будет. Но огради меня от безумных тревог, и, если тебе даже не придется исполнить свое обещание, я хочу быть так же спокойна за будущее, как неизменно спокойна за настоящее. Легче будет от тебя узнать, что пришла беда, чем вечно страдать от воображаемых бед. По крайней мере, в утешение мне останутся муки твоей совести. Если ты перестанешь разделять мою страсть, то все же будешь еще делить со мной мои мучения, — и слезы, пролитые на твоей груди, будут не так мне горьки.
Вот почему, милый друг, я поздравляю себя вдвойне с тем, что у меня такой избранник, — думая и о сладостных узах, что соединяют нас, и о твоей порядочности, еще укрепляющей их. Вот как можно применить правила благоразумия в области чистого чувства. Вот как строгая добродетель может устранить горести нежной любви. Если б моим возлюбленным был человек безнравственный, он не мог бы любить меня вечно, — в чем бы видела я залог его постоянства? Каким способом могла бы я избавиться от вечного недоверия? И каким образом убедилась бы я, что не обманута его притворством или своим легковерием? Ты же — достойный и уважаемый друг, ты не способен ни хитрить, ни притворяться. Если ты даешь обещание быть со мною всегда откровенным, ты его исполнишь. Стыдно будет тебе признаться в неверности, но чувство долга возьмет верх в твоей правдивой душе, и ты сдержишь слово. И, если только ты разлюбишь свою Юлию, ты скажешь ей… да, ты можешь ей сказать: «О Юлия! Я не…» Друг мой, дописать эти слова я не в силах.
Согласен ли ты с тем, что я придумала? Только так, — я уверена, — можно искоренить ревность в моей душе. Поддавшись тому, что говорит мне чутье, я доверяю твою любовь твоей совести и не допускаю мысли, что ты сам не поведаешь мне о своей измене. Вот каково, милый друг, надежное действие обязательства, которое я возложила на тебя. Ты можешь быть ветреным любовником, но только не вероломным другом. Я могу усомниться в твоем сердце, зато никогда не усомнюсь в твоей искренности. С какой отрадой я прибегаю ко всем этим ненужным предосторожностям, стараюсь предугадать перемену, зная, что она невозможна. Говорить о ревности с таким верным любовником — восхитительно. Ах, ужели я бы могла так говорить, если б ты стал иным! Мое бедное сердце не было бы таким благоразумным в беде, малейшее недоверие, и я была бы уже бессильна избавиться от подозрений.
