горькими сожалениями будешь искупать передо мною свои упреки. Ты знаешь о запрете отца; тебе известно, что пошли всякие пересуды. Я опасалась их последствий, сообщила тебе об этом, и ты все понял. Чтобы сохранить нас друг для друга, пришлось предаться на волю разлучницы-судьбы.
И ты осмелился сказать, что я тебя прогнала? Но во имя чего я это сделала, бесчувственный! Какая неблагодарность! Ведь я сделала это во имя сердца, еще более благородного, чем ему самому кажется, во имя сердца, которое согласилось бы испытать тысячу раз смертные муки, только бы не видеть, что я унижена. Скажи, что станется с тобой, когда я буду опозорена?
Уж не вообразил ли ты, что перенесешь картину моего бесчестия? Приезжай, мучитель, если ты так думаешь, приезжай, и я принесу тебе в жертву свое доброе имя, показав тебе пример мужества. Приезжай, не бойся, — та, сердцу которой ты был любезен, от тебя не отречется. Я готова смело объявить перед богом и людьми о том, какие чувства мы питаем друг к другу; назвать тебя своим любовником, умереть в твоих объятиях от страсти и стыда… Пускай весь мир знает о моих нежных чувствах, только б ты ни на миг не усомнился в них, ибо твои упреки мне горше позора.
Никогда больше не будем попрекать друг друга, умоляю тебя, — право, это нестерпимо. О господи! Да можно ли ссориться, когда любишь, и терять время, мучая друг друга, когда жаждешь утешения! Нет, друг мой! Зачем упрекать за мнимые обиды? Будем же сетовать на судьбу, но только не на любовь. Никогда еще мир не видел столь безупречного союза; никогда не видел союза столь постоянного. Наши души срослись в одно, им не разъединиться; а если мы будем жить вдали друг от друга, то уподобимся насильственно разъединенным половинам единого целого. Отчего ты чувствуешь одни лишь свои огорчения? Отчего ты совсем не чувствуешь огорчений своей подруги? Отчего в груди твоей не отзываются ее нежные стоны? Насколько они горестнее твоих запальчивых выкриков! Насколько мои беды, если бы ты разделил их со мною, были б для тебя мучительнее твоих собственных!
Ты считаешь судьбу свою плачевной. Вникни в судьбу своей Юлии и оплакивай только ее. Вникни, кому труднее в общей нашей несчастной доле — мне, женщине, или тебе, мужчине, и суди сам, кто из нас достойнее жалости. Прикидываться равнодушной, когда сама во власти страстей; казаться веселой и довольной, когда ты жертва тысячи невзгод; сочетать внешнее спокойствие с душевной бурей; никогда не говорить то, что думаешь, скрывать все, что чувствуешь; притворяться ради долга и лгать из скромности — вот обычное состояние девушки моего возраста. Лучшая пора ее жизни подчинена тирании приличий, которую, наконец, довершает тирания родителей, выбравших ей супруга не по сердцу. Но напрасно хотят заглушить наши чувства. Сердце покорно лишь собственным законам, оно бежит рабства, отдает себя по своей воле. Тяжелое иго, наложенное не по воле провидения, порабощает тело, а не душу; сама девушка и ее преданное сердце связаны столь разными обязательствами, и несчастную жертву заставляют свершить преступление, принуждая ее так или иначе нарушить священный долг верности. Но есть на свете девушки более благоразумные! Ах, я знаю это. Счастливицы — они никогда не любили! Они противятся искушению, но ведь и я хотела противиться. Они добродетельнее меня, но любят ли они добродетель больше моего? Не будь тебя, не будь одного тебя, я бы ее любила вечно. Так, значит, верно, — я не люблю ее более!.. Ты погубил меня, и я же тебя утешаю!.. Но что со мною станется? Как слабы дружеские утешения, когда не слышишь утешений любви! Кто утешит меня в моей скорби! Предвижу, какая ужасная судьба ждет меня из- за того, что я уже грешна; но ведь я вновь согрешу, вступив в омерзительный и, быть может, неизбежный союз, который мне угрожает. Достанет ли мне слез, чтобы оплакать свое преступление и своего возлюбленного, если я не устою перед угрозой? Достанет ли сил, чтобы сопротивляться, ведь душа моя в таком унынии! Мне уже чудится ярость негодующего отца. Уже чудится, будто во мне вопиет сама природа, приводя в содрогание все тайники моего существа, будто жалобно стонет любовь, надрывая мне сердце. Утратив тебя, я лишаюсь опоры, помощи, надежды. Прошлое меня унижает, настоящее приводит в отчаяние, будущее ужасает. Я вообразила, будто все, все сделала для нашего счастья, а оказалось, — усугубила наше несчастье, приуготовив невыносимо тягостную разлуку. Не суждены нам обманчивые утехи, нам останутся лишь укоры совести, и ничто не искупит унизительного чувства стыда!
Это мой удел, да, мой удел — быть безответной и несчастной. Не мешай же мне плакать и страдать. Слезам моим не иссякнуть так же, как не исправить мне своей ошибки, и даже великий целитель — время — приносит мне лишь все новые поводы для слез. Но ведь тебе-то никто не угрожает насилием, тебя не унижает стыд, ничто не принуждает к утаиванию своих чувств, — тебя лишь задела злая судьба, и ты наслаждаешься своими прежними добродетелями. Как же ты смеешь до того опускаться, что вздыхаешь, и стонешь, как женщина, и впадаешь в неистовство? Ужели тебе недостаточно того презрения, которое я заслужила из-за тебя, — зачем же ты еще усиливаешь его, становясь сам достойным презрения, зачем удручаешь мою душу и к моему позору добавляешь свой? Обрети прежнюю твердость духа, терпеливо сноси горе, будь мужчиной. Будь по-прежнему — если дозволено мне так называть тебя — избранником Юлии. Ах, пусть ныне я не заслуживаю права вдыхать в тебя мужество, но вспомни, по крайней мере, какою я была, вспомни, что ради тебя я стала иною, и будь достоин этого, не лишай меня чести вторично!
Да, уважаемый друг мой, я, право, не узнала тебя в этом малодушном письме, — мне хочется о нем забыть навсегда, и я верю, ты и сам уже от него отрекся. Но я надеюсь, — да, пусть я и унижена, пусть я и в смятении, я смею все же надеяться, — что память обо мне не внушает тебе столь низменных чувств, что мой прежний образ, более достойный уважения, все еще царит в сердце, которое я могла воспламенить, и что мне не придется укорять себя, помимо своего прегрешения, еще и в низости того, кто в нем повинен.
Ты счастливец, ибо в своей невзгоде ты обрел утешение, утешение самое драгоценное для чувствительных душ. Небо в горе твоем ниспослало тебе друга, да такого, что ты вправе думать, не больше ли стоит возмещение, чем сама утрата. Люби и береги этого благороднейшего человека, который, жертвуя своим покоем, заботится о сохранении твоей жизни, твоего рассудка. Как бы ты был растроган, если б узнал обо всем, что он хотел для тебя сделать. Но не стоит разжигать в тебе чувство благодарности — еще обострять твои муки! Тебе и ненадобно знать, до какой степени он любит тебя, чтобы понять, каков он; и ты не можешь не оценить его по достоинству, ибо не можешь не любить его как должно.
В душе вашей больше любви, чем чуткости, и вы скорее умеете приносить жертвы, чем ценить их. Подумали ли вы, когда писали Юлии, можно ли осыпать ее упреками, когда она в столь тягостном состоянии, и можно ли, только потому, что вы сами страдаете, нападать на нее, еще большую страдалицу. Тысячу раз я твердила вам, что в жизни не видела такого несговорчивого возлюбленного, как вы, — вечно вы спорите по всякому поводу. Любовь для вас какое-то воинственное состояние, — иной раз вы и бываете покорны, зато потом сетуете на это. Э, да таких возлюбленных надо опасаться! Недаром я всегда считала, что влюбляться надо в того, кого можно спровадить с глаз долой, когда заблагорассудится, и притом без всяких слез!
Поверьте мне, говорить с Юлией надо иначе, если хотите, чтобы она осталась жива. Ей не под силу переносить и страдания, и ваши укоры в придачу. Раз навсегда научитесь бережно относиться к этому слишком уж чувствительному сердцу. Ведь ваш долг — проявлять нежное участие, бойтесь усилить и свои, и ее муки, сетуя на них, ну, а на худой конец, сетуйте только на меня — ведь я одна виновна в вашей разлуке. Да, друг мой, вы угадали: по моему совету она сделала решительный шаг, но это было необходимо для спасения ее чести. Вернее, я принуждала к этому Юлию, преувеличив опасность; я и вас уговорила. Итак, каждый из нас выполнил свой долг. Больше того, я отсоветовала ей принять предложения милорда Эдуарда. Я помешала вашему счастью; но счастье Юлии мне дороже вашего, а я знала, что ей не быть счастливой, если она опозорит и повергнет в отчаяние родителей. И я не представляю себе, как могли бы вы наслаждаться своим счастьем, поправ ее счастье.
Итак, я признаюсь в своих проступках и всех прегрешениях, а раз уж вы хотите ссориться с теми, кто любит вас, укоряйте меня одну. Неблагодарным вы останетесь, зато перестанете быть несправедливым. Но как бы вы себя ни вели, я никогда не изменю своего к вам отношения. Пока Юлия будет любить вас, вы мне будете все так же дороги, и даже больше, если это возможно. Я не раскаиваюсь ни в том, что покровительствовала вашей любви, ни в том, что боролась против нее. Мною руководило чистосердечное рвение дружбы — оно в равной мере оправдывает меня во всем, что я делала для вас и против вас, а если порою я с участием, — быть может, большим, чем подобало, — относилась к вашей любви, мне достаточно свидетельства моего сердца, чтобы успокоить совесть. Я никогда не стану краснеть за те услуги, которые
