Фельдшерица замешкалась, судя по шелесту в мембране, заперебирала в руках трубку, не знала, видно, что сказать. На этот раз Герасим как будто не врал. Да и то: не зря же в самом деле позвонил, мужик-то серьезный, не гуляка какой.
— Так, а что за ранение? Порез, ушиб, — поинтересовалась она уже деловым, серьезным тоном, каким медики всегда разговаривают с пациентами.
Балясников бухнул так, чтобы ей уже было не отвертеться, чтобы точно пришла со своими бинтами- ватами.
— Перелом у меня, понимаешь ты, хреновое дело…
— Перелом чего? — забеспокоилась Минькова и часто задышала в трубку.
— Да руку тут… треснула, зараза, как спичка, ей-богу…
— К-ха, да что ж вы сразу-то не… — голос у Клавдии задрожал, перешел в жалостливый, плачущий. Таким голосом женщины разговаривают, когда чувствуют свою вину. — Про голову мне голову морочите.
— Это я от боли, — тихо сказал Балясников, — посмотрел бы я на тебя, Клава, в таком состоянии. Всякая дребедень в голову лезет. Да и пугать не хотел, думал, так придешь…
— Да, а диагноз-то разный, одно дело таблетки, другое — шины накладывать.
— Во-во, шины не забудь, — наказал ей Герасим, — да лекарств побольше…
Клавдия чуть не с порога попыталась оказать Герасиму первую медицинскую помощь. Запыхавшаяся, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, быстро скинула с себя пальто, сполоснула руки, вытерла принесенным с собой полотенцем, торопливо подошла к Балясникову.
Тот сидел на стуле рядом со столом в сером шерстяном свитере и почему-то улыбался. На эту улыбку Минькова внимания не обратила. Она знала, что у больных, а тем более у серьезно травмированных это бывает. Своего рода шок.
— Ну так что с рукой, Герасим Степанович? — спросила она тем тоном, каким все медицинские работники, будто сговорясь, разговаривают с пациентами, то есть добродушно-ворчливо- снисходительно.
Балясников молчал и все улыбался.
Клавдия стояла ничего не понимая, потом в поведении Герасима все же распознала некое коварство. Она не знала, что ей делать дальше.
— Где болит-то? — в ее голосе звучало недоверие и начинало звенеть возмущение.
— Вот здесь, — Балясников положил свою костистую ладонь на грудь.
Клавдия резко фыркнула, словно ей дали нашатыря, круто развернулась и бросилась одеваться.
— Погоди, Клавушка, погоди, Христа ради, не зря же я тебя позвал, ей-богу, — взмолился сначала Герасим, а потом спокойно, со значением сказал слова, к которым хочешь не хочешь, а прислушаешься.
— Понимаешь ты, это, птицу красивую кто-то поранил… Вылечить ее надо.
Клавдия остановилась. Повернулась.
— Долго еще врать-то будешь? Нашел дуру! Ну я Кольке расскажу…
— Не-е, Клава, я серьезно. Помоги, а, надо вылечить… век не забуду, Клава.
Минькова не знала, что и ответить, не поймешь этого Балясникова. Не зря Зинка за чокнутого его держит.
— И где этот, фазан твой? — спросила она так, будто точно знала: сейчас Балясников опять что- нибудь соврет.
— Почему это фазан? — удивился Герасим.
— Ну он же вроде самый красивый, с хвостом…
— Не-е, у меня лебедь…
Минькова сморщилась и качнула головой: вот же врет!
И Герасим повел ее на поветь. Включил свет.
Там, в старом пошарпанном курятнике, находилось нечто большое, белое и бесформенное. Клавдия не сразу разглядела, что это действительно лебедь, потому что существо никак не прореагировало на пришедших людей. Только потом уж разглядела тонкую шею, черную бусинку глаза да желто-черный клюв, уткнутый в пол.
— Че он как мертвый? — спросила она вполне уже заинтересованно.
Герасим стоял почему-то бледный, растерянный, будто провинившийся ребенок.
— Не мертвый он, а раненый, — сказал он тихо. — Я, Клава, и позвал тебя, чтобы вылечила его.
Минькова вздохнула, качнула головой и приказала:
— Дак доставай его, что ли, тогда уж, я же не могу прямо в курятнике…
Герасим болезненно сморщился, вытянул из кармана рукавицы-верхоньки, надел их и полез доставать. Лебедь сразу же приподнялся на лапах, запереваливался, вытянул шею, изогнулся, зашипел и сильно клюнул Балясникова в левую руку.
— Да не кусайся ты, — всхлипнул тот и, обхватив лебедя за бока, стал вытягивать из курятника.
— Клаша, держи голову, Христа ради, заклюет ведь, змей!
Клавдия помогла. Вдвоем они кое-как затащили лебедя на кухню. Тот неистово сопротивлялся, несколько раз больно царапнул Балясникову руку. Тот даже не вскрикнул. Было некогда.
Посреди пола Герасим с лебедем осторожно присел, Клавдия старательно ассистировала.
— Принеси мешок! — прошипел Балясников.
— Какой еще? — Минькова заозиралась, выискивая его глазами. Шею лебедя при этом держала обеими руками.
— Вон, на лавке, черный! Да быстрее, Клаша, вырывается, зараза!
Клавдия бросилась за мешком, отпустила шею… Лебедь тут же развернулся и пряменько ударил Герасима в лоб.
— Ой! — сказал Герасим и уткнулся в перья лицом, руки все же не разжал.
Пока Минькова обернулась с мешком, Балясников получил еще два прямых тычка клювом в плечо и руку. Клавдия перехватила опять шею.
— А мешок-от зачем?
— Да на голову ему, на голову! Трудно понять, что ли! Напяливай!
— А ты на меня не кричи! Вытащил ночью, а еще и орет, авантюрист! — огрызалась Клавдия, всовывая голову птицы в мешок.
— Тебя бы так в лоб долбануть!
— У тебя же это место не больное, — хохотнула Минькова.
С мешком на голове лебедь затих, сжался, лишь вяло ворочал лапами, пытаясь обрести равновесие. Клавдия начала лечение.
Кость была сломана чуть повыше срединного сустава. Кровь на этом месте запеклась, почернела, перья белые слиплись.
Она обрезала их по краям перелома, промыла рану перекисью водорода. Лебедь при этом резко задергался, опять зашипел.
— Не кувыркайся ты, дурень, — уговаривал его Герасим, с трудом сдерживая, — лечат ведь.
В качестве шин Минькова хотела использовать металлические пластинки, которые вытащила из сумки.
Но Балясников спросил:
— Может, вот эти подойдут?
Рядом, у плиты, лежали гладко выструганные короткие и узкие дощечки, закругленные с одной стороны вовнутрь.
Клавдия примерила к крылу. Получилось как раз.
— От железа все же холодит, — пояснил Герасим. — А эти из березы и тоже прочные.
— Голова ты, Герасим Степанович, — отдала ему должное фельдшерица.
Она еще какое-то время поработала над раной: пинцетом и крохотными щипчиками выковыряла из
