старыми друзьями. А жить без общения с близкими по духу людьми было просто невозможно, и как бы ни тяжела была рутинность и бедность, Елизавета Юрьевна шла по пути предначертанному. Вопреки всему она продолжала писать статьи, стихи, читать лекции и… учиться. Могу предположить, что творчество было для неё как молитва и спасение в самые трудные моменты жизни. Даже в лагере, в нечеловеческих условиях, больная и, конечно, знавшая о своей предстоящей смерти, мать Мария продолжала творить.
Мало кто знает, что русская богословская мысль и русская традиция милосердия девятнадцатого века были глубоко социальны, именно поэтому к началу XX в. уже были намечены конкретные пути к решению «православных социальных проблем» в России. Революция всё разрушила. Группа русских, оказавшихся во Франции, объединились вокруг м. Марии (Скобцовой) и создали общественное объединение «Православное дело». В одной из своих статей в сборнике «Православное дело» м. Мария говорит: «Мы собрались вместе не для теоретического изучения социальных вопросов в духе Православия. Среди нас мало богословов, мало учёных, и мы, тем не менее, хотим поставить нашу социальную идею и мысль в теснейшую связь с жизнью и работой. Вернее, из работы мы исходим и ищем посильного богословского её осмысления. Мы помним, что «Вера без дел мертва» и что главным пороком русской богословской мысли была её оторванность и беспочвенность от церковно–общественного ДЕЛА.»
В январе 1923 года из России была выслана большая группа интеллигенции, среди них был и Н. Бердяев. С 1925–ого года он возглавил в Парижском Православном Богословском институте кафедру догматического богословия. Его выступления привлекали слушателей и вызывали огромный интерес, часто во время лекций возникали споры, обсуждения. Елизавета Юрьевна стала вольнослушательницей Богословского института. В том же 1925–ом году состоялось освящение храма Сергиевского Подворья, во главе всего стоял митрополит Евлогий (Георгиевский). Атмосфера Православного Богословского института, в которую она окунулась, совершенно её преобразила, мучившие вопросы стали находить ответы, появились единомышленники, будто новую жизнь она начала сблизившись с чутким наставником и ставшим её духовником о. Сергием Булгаковым. Она высоко ценила Булгакова–богослова, но сейчас она ещё больше оценила
Булгакова–иерея. В те годы статьи и философские размышления, были написаны Е. Ю. под влиянием идей отца Сергия. Он остался на всю жизнь её советчиком.
В Париже в то время было столько русских, что выходило несколько ежедневных газет, ежемесячных толстых журналов, десятки издательств, русских ресторанов и кабаре, были русские лицеи и школы, летние лагеря для детей и подростков, при каждом православном приходе была воскресная школа, Кадетский корпус продолжал свою деятельность, политические движения и партии самого разного толка жили активной жизнью, общественная и культурная жизнь била ключом. Франция двадцатых годов, оправлялась после тяжелейших ран первой мировой войны и экономически набирала обороты. Те кто из эмигрантов помнит то время не из книг, все говорят, что Франция вплоть до мирового кризиса 1929 года жила на подъеме и даже весело, но, конечно, эта атмосфера в малой степени касалась русской эмиграции. Социальная защита и помощь неимущим, а тем более эмигрантам, только начинала обретать конкретные действия. Было страховое обеспечение по болезням, но это было частное страхование, которое могли себе позволить люди работающие и откладывающие деньги на случай болезни или госпитализации. Люди без работы, без дипломов и профессий не могли рассчитывать на социальную помощь от государства. Первая русская эмиграция (впрочем как и другая) могла занять место только среди наименее квалифицированной части… пролетариата, то есть совершенно «люмпенизироваться», что и произошло почти со всеми слоями русского общества. Более того, по сравнению с французским рабочим, русский эмигрант мог рассчитывать на мизерный заработок, и даже получив работу, он никогда не был уверен, в завтрашнем дне, при малейшем промышленном кризисе предприятия он первый увольнялся. Конечно это жестокое социальное неравенство, тяжело сказывалось на морально–психическом состоянии людей. Это унижение было даже двойное, так как многие из эмигрантов обладали специальностями, и общественно- политическим положением, «весом», в России, но всё это было совершенно непереносимо «автоматически» на Запад. Нужно было всё начинать с нуля, проходя круги ада унижений, просьб и нищеты.
Елизавета Юрьевна с тремя детьми, мужем и матерью оказалась в самой гуще событий и переустройства жизни. Софья Борисовна Пиленко (урож. Делоне), её мать, всю жизнь оставалась опорой, поддержкой и стержнем семьи. Даниил Ермолаевич в равной степени (даже после развода) был помощником и деятельным участником во всех начинаниях Е. Ю. Счастье, что они были окружены в Париже близкими по духу и деятельности людьми.
В продолжении зимы 1925–26 годов тяжело болела маленькая Настя, а 7 марта 26 года она скончалась.
Е. Ю. не отходила от постели умирающей дочери и до нас дошли страшные рисунки умирающей Насти, которые датированы буквально по часам. Смерть девочки, так же как и смерть в своё время любимого отца потрясла её. Это странное определение «несправедливости» смерти, о котором она писала и говорила в юношеские годы после кончины отца, сейчас обрели другие формы. Тогда она замкнулась и почти озлобилась на Бога, всячески пытаясь разобраться в чём же «Его справедливость и за что наказание?». А сейчас, в свои 34 года, она написала следующее: «Сколько лет, — всегда, я не знала, что такое раскаянье, а сейчас ужасаюсь ничтожеству своему. Ещё вчера говорила о покорности, всё считала властной обнять и покрыть собой, а сейчас знаю, что просто молиться–умолять я не смею, потому что ничтожна». И дальше она пишет «Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего и очищенного пути не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать, понять и принять смерть. И чтобы оправдывая и принимая, надо вечно помнить о своём ничтожестве. О чём и как не думай, — больше не создать, чем три слова: «любите друг друга», только до конца и без исключения, и тогда всё оправдано и вся жизнь освещена, а иначе мерзость и тяжесть…» Эти строки, можно считать поворотом и уже настоящим началом её пути, к которому она так долго готовилась, перед ней открылись как она сама говорила «ворота в вечность и законы вчерашнего дня отменились» и у неё «выросли крылья». И по её же выражению — это называется «посетил Господь». И смерть девочки, не парализовала душу её страхом, не замкнули её на своём горе, произошло чудо, она увидела ясную цель, свой жертвенный путь, без остатка отдать себя на Любовь к ближнему своему.
В 1927 году на 5–ом съезде Русского Студенческого Движения в Клермоне, Елизавета Юрьевна была выбрана кандидатом в члены Совета Движения. Практически с этого момента начинается её миссионерская деятельность. Формально она должна была ездить по Франции с докладами на собраниях русских общин, разбросанных по всей стране. Сама она писала в своих отчётах, что чаще всего эти лекции превращались в духовные беседы, более того она говорит, что «С первого же знакомства завязывались откровенные беседы об эмигрантской жизни или о прошлом, и мои собеседники, признав вероятно, во мне подходящего слушателя, старались потом найти свободную минутку, как бы поговорить со мной наедине: около двери образовывались очереди, как в исповедальню. Людям хотелось высказаться, поведать о каком?нибудь страшном горе, которое годами лежит на сердце, или об угрызениях совести, которые душат. В таких трущобах (где она чаще всего бывала) о вере в Бога, о Христе, о Церкви говорить бесполезно, тут нужда не в религиозной проповеди, а в самом простом — в сочувствии».
Её рассказ как она посещала шахтёров в Пиренейских горах, на юге Франции и с какой ненавистью она была встречена этими несчастными людьми, как только начала свою «проповедь» — заслуживает особенного внимания. С чтением лекций о «добре и зле», с призывами в «состраданию к ближнему» — без душевного сочувствия к людям, не возможно было выступать и философствовать, когда страшная нищета и болезни шахтёров — всё это требовало незамедлительных действий. Её предложение провести беседу, было встречено враждебным молчанием и потом злобными словами: «Вы бы лучше нам пол вымыли, да всю грязь прибрали, чем доклады читать!» Она сразу согласилась: «Работала усердно, да только всё платье водой окатила. А они сидят, смотрят… а потом тот человек, что так злобно мне сказал, снимает с себя куртку кожаную и дает мне со словами: «Наденьте… Вы ведь вся вымокли». И тут лёд растаял. Когда я кончила мыть пол, меня посадили за стол, принесли обед, и завязался разговор.» В результате беседы выяснилось, что один из шахтёров был на грани самоубийства. Елизавета Юрьевна решила, что невозможно оставлять его в таком состоянии. Она решила уговорить его и отвести к знакомым, где он смог бы восстановить свои душевные силы и веру в жизнь.
В следующей своей поездке в Марсель, целью которой было спасение двух русских интеллигентов наркоманов, она совершенно бесстрашно вошла в притон, и буквально вытащила силой из него молодых
