особняке, в склепе древностей и горя. Грудным ребенком его подбросила под дверь молодая арабка. Фаруда нашла младенца, выпросила разрешения оставить его в доме, вынянчила. Мальчику дали блестящее европейское образование, ему была завещана существенная доля наследства. Но ни в тайну своего рождения, ни в другие тайны рода он посвящен не был.
– Давид, когда привел Аглаю в наше иерусалимское хранилище, боялся, что не выполнит поставленной задачи. Эта женщина строптива, и могла быстро уйти. Могла не поддаться ни на одну нашу хитрость... Он знал также, что во второй раз ты уже не выдержишь дороги в Иерусалим...
Старик кивнул. Эта поездка, первая за десятилетия, чуть не убила его. Но выхода не было: здесь, в доме, Фаруда запретила даже смотреть на талисман. Единственным местом на земле, сказала ей духи, где позволительно ненадолго прикоснуться к реликвии – мог быть только Иерусалим. Поскольку лишь Старик знал тайный код родового талисмана, сокрытый в мистической вязи древних букв, он решился ехать в Иерусалим сам, зная, чем грозит ему дорога. Зная, чего ему будет стоить скрупулезнейшее изучение талисмана-двойника на груди молодой женщины с ведьминскими отметинками в глазах...
– Чтобы задержать ее, Давид начал говорить на ту тему, что, он знал, ее интересует очень и очень... – продолжил Вульф. – В иврите нет соответствующих терминов, и он говорил с ней на немецком, не спросив предварительно, знает ли она язык Гете. Он знал, что знает... Но не учел, что здесь, в Израиле, на немецком не говорят... Вряд ли ей придет в голову, что ты лично посетил хранилище... Но... У нее аналитический ум. Она, если будет думать об этом, скоро поймет, что все связано... Увы, то, что мы предприняли, не было идеальным вариантом. Мы слишком спешим...
Старик с трудом поднял голову и цепко схватил собеседника бледно-сиреневым от предночных болей взглядом.
– Мы не можем знать... когда Каменная... явится. Мы также не знаем, кто из нас – ты или я – кто... первый. Кого из нас завтра не будет... Нет времени...
Старинные канделябры дрогнули от сквозняка. В узкую щель приоткрывшейся двери проскользнула старая служанка, неслышно составила на поднос малахитовые пепельницы и вазы с нетронутыми фруктами. Учуяв взгляд Старика, подошла и встала напротив, вонзив черные стрелы глаз в пол.
– Фаруда... На бобу трещина... появилась... вчера... ты сказывала... Объясни, как истолковываешь гаданье... – велел ей Старик.
– Я спрашивала и мне ответили... – еще глубже дырявя пол глазами, проговорила служанка.
– Мне было показано три вещи... – старуха теперь смотрела прямо на хозяина. – Аглая была на скалах... Она еще не встретилась с Каменной, но ей осталось сделать всего несколько шагов... Я видела их почти вместе... Она уже в дороге...
Племянник и дядя скрестились взглядами, и Старик спросил:
– Фаруда, ты думаешь, если она увидит... Если она увидит... Каменную... Мы не сможем сделать так, как задумали?
– Она просто женщина, – на секунду презрительно дернув узкий шнурок губ, ответила служанка, и на секунду же ее глаза потухли. Но лишь на секунду. – Она запутается и может все испортить. Она либо уедет к мужу, и мы снова потеряем много времени, возвращая ее сюда, либо... Это еще хуже – из блуда войдет к Вульфу: где страх, там и блуд. А Каменная этого не простит. Ее она не заберет – я знаю наверняка. Но нам – не простит.
– Скажи точнее, чего ты опасаешься? – желтый воск усталости лег на лицо Старика.
Фаруда выпрямилась.
– Я не опасаюсь, я знаю, что женщины отдаются без любви... Она такая же... Повторяю: если она войдет к Вульфу без любви, появившийся талисман утратит связь с пропавшим. Все рухнет. И ты, – она показала на Вульфа пальцем, – пойдешь вслед за всеми. Не сомневайся: за тобой уже послано.
– Ты говоришь глупости! – Вульф чуть не сшиб голосом старую ведунью, но тут же перешел на тон более спокойный. – Какая связь между якобы мистическими прозрениями этой... этой Аглаи... Которая будто бы может увидеть Каменную... Даже если и увидит, что с того! Каменная ей ничего не скажет. Каменная – не го-во-рит!!! Кому она что сказала!? Мы до всего додумывались сами! Она только приходила время от времени и смотрела скорбно своими мертвыми глазами, унося с собой наших братьев... А любовь... Аглая все равно вернет в нашу семью эту драгоценность! Вернет по доброй воле, как ты и велишь, старуха. Она будет моя и собственными руками повесит мне на шею талисман. Сама! Так будет!
– Вульф! – служанка, прикрыв ладонью рот, с жалостью смотрела на него. – Сынок! Если в ней будет страсть, а не любовь, никакой талисман не спасет тебя.
– Какая разница между страстью и любовью? – надменно поднял брови Вульф. – Женщины этого не различают! У них это одно и то же. Они – похотливые самки, которые ползут в объятия любого, обезумев от страха. Молодые – от страха, что они некрасивы и не насытятся, старые – что они уже никому не нужны, а все еще не насытились! Она одинока, и ее одиночество – мой надежный союзник. Аглая будет моей и, даст Бог, даже зачнет.
– Сядь, Вульф, – приказал Старик. – Помолчи. Фаруда всегда знает, что говорит... Завтра ты позвонишь... Эглае... и назначишь встречу. Предварительно зайди ко мне. А теперь – позовите узкоглазую мою девочку, мне нужно уснуть.
Аглая, взяв махровое полотенце, отправилась в ванную. Подлив в зефирное одеяло пены холодной воды, открыла дверь и скользнула в голубую чашу. Погладив себя руками по мокрым плечам и обтерев капельки влаги с лица, начала из плотной пены лепить фигурки. Получались какие-то человечки, которых она ставила на пол одного за другим. Человечки медленно оседали, наклоняясь и как будто куда-то, или от кого-то? – спешно убегали. За самой большой и лохматой фигурой теперь уже почти вертикально к полу стояли две маленьких. Последняя скульптурка, изящная и сверкающая, держалась дольше других, не исчезая. Аглая с интересом разглядывала ее...
Пот, бегущий по загорелой шее женщины, внезапно высох.
Пустота
День следующий мало походил на предыдущие дни ее жизни, измененной по чужой воле. Его просто не было.
Вместо дня вокруг Аглаи долго и неторопливо плавали обрывки часов, тонкие шнурочки минут, светящиеся червячки секундных штрихов. Переходя границу реального времени, она ощутила, что время вонзается в нее тысячью раскаленных игл, не желая отпускать за свои жесткие пределы.
...Она медленно шла, не зная куда, по лабиринтам, которые не напоминали ничего.
Никаких мыслей, никаких встреч.
Пустота и – ощущение истины.
Слепота и – полное прозрение.
День, обратившийся непролазной тьмой одиночества, ночью.
...Нет, не ночью, вечером. Чтоб удостовериться, что объективная реальность, невзирая на всяческие ощущения, действительно существует, она посмотрела на часы. Была только половина седьмого... В эту же секунду зазвонил телефон, еще раз доказывая, что плотный мир – действителен, а безграничное вселенское одиночество ее – неправда, выдумка, блажь...
– Ой, Аглая, я все тебе звоню, звоню... А ты все где-то гуляешь. Говорят же – муж в дверь, жена – в Тверь.
Тетя Соня, чтоб она была здоровой.
Через какой-то – маленький – промежуток времени – еще один звонок.
Алик. Сказал, что не придет сегодня ночевать. Завтра переезжает.
И в третий раз несносный дребезжащий звук... Аглая выдернула телефонный шнур из розетки и принялась раскладывать пасьянс.
ВРЕМЯ вернулось. Оно село напротив и предложило сыграть.
– В какую игру? – спросила Аглая. – В игру причин и следствий?
– Нет, – ответило ВРЕМЯ. – Нет причин и нет следствий, пока я не ухожу.
– В чет-нечет?
– В это играют слабые. У меня всегда «чет».
Аглая налила чай и поставила его перед гостем. Или гостьей?
