– Ничего, любимый, – ответила Аглая, слабея от этого голоса... далекого... знакомого, тихого... как мертвый сад, в котором на тонких ветвях бесконечных деревьев качаются еще не рожденные сны... в котором заблудившийся ветер лежит, как заколдованный странник...
Аглая изо всех сил сжала голову руками. Лязгнул железный засов и раздался голос – другой.
– Как долго ты являешься ведьмой? Отвечай!
– Как... ты стала... ведьмой! Говори!
...говори... говори... говори... говори...
– Кого ты выбрала в качестве своего инкуба?! Имя!
Средневековая весна швырнула кровавый плащ на поднятую дыбу, застыла в экстазе последнего мига и исчезла.
Аглае больше незачем было читать пергаментные протоколы. Она все знала.
Она наяву увидела, все, что случилось тогда.
– Ты хотела на небо, там и очутилась, дорогая, – сказала она сама себе в лице молодой вдовы и продолжила задумчиво: – А пожить – не пожила. ...Тебя вырастили в чистоте и непорочности, замуж взяли прямо из монастыря... Помнишь тщедушного графа, мужа своего? Он концы отдал на дворовой девке, когда ты его дитя под сердцем носила... Граф дух испустил, а плод его в тебе так и не прижился. Как ты плакала над этим крохотным каменным гробиком!.. А потом увидела Иеремию... И он тоже тебя узнал... Ваша любовь не была плотской, она была безгрешна, ваша любовь...
У Аглаи на глаза навернулись слезы. Наспех засунув в сундучок четырехсотлетние свидетельства своего одиночества, она убрала их в шкаф. Потом машинально набрала нью-йоркский номер мужа, сообщила, что не приедет, потому что не приедет никогда. Что он, муж, может быть свободен в своих действиях, ибо она встретила другого человека и ждет от него ребенка. Что развод он получит, как только пожелает. Никаких материальных претензий к нему не будет предъявлено. Если ему, мужу, удастся устроить свою судьбу, она будет счастлива.
Разобравшись с прошлым, Аглая села рисовать любовь.
Жертва
– Пить, – прошептал Вульф и снова провалился в зыбучесть раскаленного беспамятства.
Чудовищный вихрь из крохотных кубиков обрушивался на него, острием вонзаясь в мозг.
– Пить...
Пересохшие губы жгло надменное солнце, жестокое, как палач.
– Пить....
Кто-то перевернул гигантские песочные часы, и острогранные кубики со скоростью воспоминания понеслись в обратную сторону.
Вульф услышал:
– Мы уйдем... Нам надо идти... Сыпучие пески заметут следы наши... Но ты всегда будешь... но ты всегда будешь... но ты всегда будешь...
– Ты? – спросил Вульф. – Это ты... Ты пришла... Ты вернулась...
– Не надо вставать... Нельзя... – пропел ласковый голосок за спиной.
Фарфоровое личико с узенькими серпиками черных лун склонилось над ним.
– Нельзя вставать – повторила маленькая служанка и нежными ручками приложила ко рту Вульфа влажную ткань.
– Дядю схоронили? – смотря в пустоту, спросил он.
– Хоронят, – мило улыбнувшись, кивнула дивная статуэтка. – Он скоро вернется.
– Кто? – глухо спросил Вульф.
– Он. Старик, – пояснила улыбающаяся девочка. – Я знаю, что он вернется... Посмотреть на ребеночка обязательно вернется...
– На какого ребеночка? – беспомощно переспросил молодой хозяин.
– На девочку, наверное... – засветилось фарфоровое личико.
Вульф закрыл глаза.
– Если рождается ребеночек в течение года, то тот, кто умер легко, обязательно возвращается, чтобы благословить роды, – помешивая серебряной ложечкой чай, рассказывала возбужденно таинственная островитянка. – Когда я рождалась, ко мне моя бабушка приходила. Я помню... Ой!
В дверях стояла Фаруда.
Плотная шаль горя укутывала тонкий стебель ее плоти.
Остуженные на жертвеннике запретного Знания угли глаз смотрели на Вульфа. И – чуть правее.
Аглая без конца точила мягкий карандаш. Выбрасывала один испорченный лист за другим. Думала. Снова принималась за работу.
Она рисовала любовь.
...По тонкой серебряной нити, над бездной, кишащей сомнениями...
...По бликам далеких звезд, не помнящих свои имена...
...По льду неверия...
...По заточенным пикам боли...
...По слепящему свету...
...Навстречу сгущающемуся счастью...
Шла Любовь.
В дверь тихонько поскреблись. Аглая перевернула лист с рисунком обнаженной любви и пошла открывать, на ходу пытаясь понять, кого принесла нелегкая.
На пороге стояла еще сильнее потупившаяся Машенька.
– Простите, – сказала она, норовя просунуться в дверь.
Аглая не убрала руки с металлического холодного косяка.
– Вы уж простите, – зачастила старая девушка. – Простите, ради Бога, но у меня к вам еще порученьице... Ведь старуха-то, когда умерла, велела вам еще одно письмецо снести, да... То есть она тогда еще живая была, когда велела.
Машенька все совала и совала свою прилизанную головку в дверь. Но Аглая ее не впустила. И гостье пришлось объяснить все, что она хотела, стоя по стойке смирно на прямоугольнике пыльного коврика.
Она объяснила, что «немецкая эта шлюха», хозяйка ее, завещавшая все свое состояние в какой-то фонд, а не таким нуждающимся женщинам, как, например, Машенька, перед смертью попросила передать Аглае две вещи. Сундучок, который уже доставлен по назначению, и пакет, который вот он, в ее руках...
– Я уж сегодня к вам второй раз еду... – вопросительно глядя на Аглаю, сообщила Машенька. – А жарко-то как... И от остановки сколько пешком идти...
Аглая кивнула, сходила за мелочью, высыпала тяжелую горсть в руку просительницы. Та, бережно завязав деньги в носовой платок, подала, наконец, пакет Аглае.
В зазор захлопывающейся двери успела крикнуть:
– Я пакетик-то точно в срок принесла. Сегодня старуха велела! Именно сегодня!
– Ну что ж, – сказала сама себе Аглая, – посмотрим, что здесь.
Лязгнули ножницы. Словно не по бумаге, а по той серебряной нити, по которой над безднами шла Любовь, лязгнули эти большие портняжные ножницы.
Аглая вытащила исписанное аккуратными строчками... письмо. Да, это было письмо.
Бумага... Дорогая бумага... Гербовая. На такой Старик посылал письма барону фон Либенштайну...
Письмо было обращено к Вульфу.
– Читай, – голосом старухи, через Машеньку заказавшей убийство по-иезуитски, велел женщине кто- то.
– Сожги его, – услышала она другой приказ, свой, внутренний. – Сожги!
