– Он сегодня вернется поздно.
– Ну, тогда до свидания. Только запомни: не все, о чем сообщают газеты, правда.
Вдруг Николай вспомнил, что уже несколько дней не работал. Включил компьютер и открыл файл со своим романом, который начал писать весной в Нью-Йорке.
«Все предначертано, но ничего не известно заранее. И в этом прелесть жизни и острота ощущений. Каждая случайная встреча и всякий мимолетный взгляд существуют в этом мире для тебя, так же, как и любовь, проходящая стороной, или чужая боль и страдания близких или посторонних тебе людей. Для чего мы здесь и что знаем о пространстве, нас окружающем? Старик, ловящий последние лучи солнца, не ответит. Промолчит и мудрый ребенок, который пытается понять мир, разглядывая божью коровку на своей ладони. Все в этом мире тайна, и не надо пытаться постичь ее, нужно просто удивляться и радоваться чуду твоего неслучайного появления в этом пространстве. Все молчит, и все ждет ответа. Но что сказала бы она – девочка-школьница, чья душа промелькнула ласточкой над весенним двором моего детства и растаяла в неверной памяти ушедшего утра?»
Торганов читал написанное и не понимал, для чего он это писал. Книга не получалась, а то, что получалось, казалось явной графоманией. Каждый человек, которому нечего поведать миру, пытается заставить окружающих поверить в выдуманные им глупости. Проще всего сделать это, назвавшись писателем. Но в голове у такого писателя нет ни мыслей, ни сюжетов, ни любви к миру – вот почему каждый графоман сочиняет историю о своей школьной любви, которой и не было вовсе.
А что было в жизни самого Николая и что есть сейчас? Кого он может вспомнить и оставить в своем сердце навсегда? Девушки из американских баров, лица которых промелькнут перед его мысленным взором с такой скоростью, словно они проносятся мимо за стеклом вагона подземки – нечеткие, расплывчатые? Джозефина, которая если и вызывала какие-то чувства, то далекие от любви и привязанности?.. Мишел, которая более всего на свете боится приближающейся старости? Мулатка – грациозная любительница танцев, ставшая содержательницей ночного клуба и довольная жизнью из-за того лишь, что носит трусики за пятьсот баксов?..
Алиса… Может, именно она – подарок судьбы? Она красива, умна; она страстная и нежная любовница. Она популярна и богата. Ей ничего от него не надо, кроме него самого. Но если Алиса – подарок судьбы, то что-то надо отдать взамен: просто так никто ничего не дарит. Даже судьба.
Ближе к вечеру он созвонился с отцом.
– Меня включили в состав Комиссии по помилованию, – сообщил он.
– Поздравляю, но тебе это надо?
– А ты не слышал об этом?
– От кого я мог слышать?
Николай промолчал.
И тогда отец сказал:
– Честное слово: я слышу впервые. И не знаю: поздравлять тебя или просить отказаться.
Тут как раз позвонили в дверь – пришла Алиса, разговор пришлось свернуть. Она казалась веселой и беззаботной, от нее пахло дорогим виски, и она спешила.
– Даже до утра не останусь. Завтра у меня встреча с руководством канала. Я решила запустить собственную программу, стать и ведущей, и продюсером. Программа называется «Ужин со звездой». Я буду беседовать в пустом ресторане за столиком при свечах с разными знаменитостями. Потом заиграет оркестр, и мы будем танцевать под прекрасную музыку в пустом зале и разговаривать. Не хочешь быть моим первым гостем?
– Одним интервью больше, одним меньше, – ответил Николай, – меня это мало заботит: мне нужна ты.
Она ушла утром. Всю ночь в окна бил злой завистливый ливень.
Глава восьмая
Василий Ионович Локотков оказался вовсе не забавным старикашкой, каковым его описал Пал Палыч. Академик, несмотря на свои восемьдесят лет, был подвижным крупным мужиком – лысым и безбровым. Возраст выдавали разве что старческие пигментные пятна на лысине и на тыльных сторонах ладоней. Рукопожатие Локоткова было сухим и крепким.
– Любезный Николай Александрович, в курс дела вас введут другие люди, а я просто объясню стратегическую задачу. С самого начала вы должны уяснить себе, что мы не занимаемся судебными ошибками, пересмотрами приговоров, выяснением обстоятельств дела, характеристиками личностей осужденных: по большому счету, нам на это, простите за грубое слово, плевать. Мы – орган милосердия. В стране сейчас сидит за решеткой почти миллион людей. Кого-то на преступления толкнули жизненные обстоятельства, кто-то, вероятно, получал удовольствие, совершая противоправные деяния, – все люди разные, но мы должны быть милосердны ко всем. В той или иной степени, разумеется. Конечно, каждое прошение о помиловании не доходит до нас: есть специально обученные люди, которые фильтруют поступающие к нам заявления. Но даже по тем, что выносятся на заседания комиссии, мы не всегда принимаем положительные решения. А бывает и наоборот. Вот мне как-то сообщили, что в какой-то колонии содержится женщина, получившая четыре года за то, что пыталась вынести с территории птицефабрики двух замороженных цыплят. Знаете, такие потрошеные… Я как узнал, так сразу в Верховный суд позвонил, и в Минюст еще. «Что, говорю, за хрень такая! У бабы трое детей, а зарплату на фабрике уже полгода не платят!» Короче, наслали на эту фабрику ревизию, налоговую и прочих орлов. Директора сняли, главбуха тоже, кого-то еще – к чертям собачьим!
– А женщину освободили? – поинтересовался Николай.
– Конечно. А куда они денутся! Тогда как раз амнистия была к очередному Дню Победы, а она уже больше половины срока отсидела.
– Простите, а приговоренные к пожизненному сроку могут рассчитывать на помилование?
– Разумеется! Никто не мешает им рассчитывать. Только кто же им даст помилование – подонкам этим! Пусть судьбу благодарят и мораторий на смертную казнь за то, что хоть жизнь им сохранили. Уяснили стратегическую задачу?
Николай кивнул, и тогда Локотков пригласил в кабинет какого-то невзрачного человечка, представил его как своего помощника и руководителя технического персонала.
– Григорьев, – произнес человечек тихим голосом и продолжил: – Если вы желаете посмотреть, как проходит вся черновая работа, то я готов показать.
– Да, да, – обрадовался Локотков, – покажи. А мне как раз в Минюст звонить надо.
До обеда Николая вводили в курс дела. Он не понимал ничего, просто смотрел поданные прошения. Работа в комиссии показалась ему не такой уж простой, как ее описал Шабанов. «Вот влип!» – подумал в какой-то момент Торганов и решил отказаться.
Но Григорьев, словно прочитав его мысли, сказал:
– Вся эта черновая работа вас никоим образом не касается, вас будут приглашать на заседания комиссии и показывать уже подготовленные решения. Проголосуете, и свободны до следующего раза.
– Но как я смогу голосовать, не представляя даже, чью судьбу решаю? А вдруг что-то важное проскользнет мимо.
– Разумеется, – согласился помощник Локоткова, – никто не запрещает вам контролировать нашу работу. Только вам быстро надоест.
Обедал в тот день Николай с Григорьевым, разговаривал с ним, а больше слушал. Сидели они в маленьком кафе с грязными стенами. Посетителей оказалось немного, и все они были похожи на грабителей, которые словно дожидались момента, когда исчезнут лишние свидетели, чтобы тут же напасть на стойку и украсть кассу и пивной автомат. Еще на стойке стоял телевизор, с экрана которого переодетый женщиной мужчина, задирая юбки, громко орал под музыку:
Пообедав, Григорьев отправился на работу, а Николай на студию телевидения – участвовать в каком-то популярном шоу в качестве почетного гостя.
День шел за днем, и каждый почти ничем не отличался от предыдущего. С утра Торганов садился за роман, мучился часа четыре, потом связывался с Витальевым и болтал с ним на отвлеченные темы. После обеда отправлялся в комиссию или на телевидение, куда его стали приглашать через день.
