становится все более скудной, а насиженные места — непригодными для жизни. Мертвая рыба всплывает на поверхность, в почве накапливаются ядовитые вещества, а яичная скорлупа становится такой хрупкой, что ломается, прежде чем птенцы успевают хоть немного подрасти.
Я стал завидовать людям. Подумал: если нельзя спокойно быть птицей, буду тогда человеком. Они сильнее нас, и я тоже хочу быть таким же.
Среди всех птиц в округе я был, пожалуй, единственным, кто осмеливался мечтать о чем-то подобном. В течение нескольких лет я пристально наблюдал за жизнью людей, прятался в кустарниках, подслушивая разговоры загорающих на берегу, следил за ними, беззвучно паря над головами, когда они вечером возвращались к себе домой. Я, попросту говоря, шпионил. Подсматривал в окна, как с наступлением темноты они зажигают в своих изящных гнездах яркий холодный свет и собираются за столом на ужин.
Я заметил, что они окружают себя бесчисленным количеством странных вещей, которые остаются на своих местах даже после того, как их хозяева исчезают.
Я стал учить язык людей и понял, что всему в мире можно дать имя.
У меня всегда были способности к языкам, так считали в тех краях, откуда я родом. Я свободно говорю на диалекте чаек и при желании могу перекинуться парой слов с бакланами. Но человеческий язык — самый завораживающий и самый сложный из всех, что я когда-либо слышал. Я был очарован им, смаковал на языке согласные и гласные звуки, наслаждался ими, болел ими. Когда берег был пуст, я выкрикивал их ветру, я повторял их во сне, я даже дал новорожденным птенцам человеческие имена: Урсула, Илона, Уильям и Вяйнямёйнен. Я смотрел на яркий свет и говорил: «Это солнце», смотрел на море и говорил: «Это вода». Весь мир преобразился, стал не таким, как прежде, распался на части и возродился вновь.
О человеческий язык, о человеческие руки! Я восхищался руками: неоперившиеся, но такие ловкие, и на каждой по пять отростков. Кончик каждого отростка покрыт маленькой перламутровой пластинкой. Они хватают, тянут, толкают, крутят, сжимают, треплют и ласкают. Я старался научиться так же ловко обращаться со своими крыльями. Я был готов в любую минуту обменять свои крылья на руки.
День за днем я наблюдал за людьми, запоминая их жесты и привычки, вслушиваясь в их речь, и завидовал, завидовал. Я ушел из семьи, позабыл про друзей. Я перестал быть птицей и решил стать человеком.
Жена и друзья ужаснулись, узнав о моем решении. Они пытались отговорить меня, умоляли остаться, лили горькие слезы, но я был непреклонен. Мой путь лежал на север, туда, где, по слухам, находились большие города. Я решил уйти и жить так, как живут люди.
Младший сын просил: «Возьми меня с собой». Но я не согласился:
— Не сейчас. Придет время, я вернусь и заберу вас всех. Мы снова заживем дружно одной семьей. И все станем людьми.
Наконец настал тот роковой день, который изменил всю мою жизнь.
На песчаном берегу нежились туристы. Они лежали на полотенцах и потягивали желтый лимонад. Недолго думая, я взял одежду одного из купающихся и, надев ее на себя, поспешно зашагал по дороге, ведущей в город. Это была моя первая попытка, первое роковое испытание, но все прошло удачно. Никто не узнал во мне переодетую в человеческий костюм птицу, никто не остановил меня и не отобрал украденную одежду. Я затерялся в потоке людей, которые с наступлением сумерек спешили домой, в город.
Я видел, как поступают некоторые молодые люди, и сделал то же самое. Встал на обочину дороги и поднял крыло. Не прошло и нескольких минут, как передо мной остановилась машина. Девушка и парень, сидящие в ней, тоже целый день провели на берегу. Они вежливо поинтересовались, куда меня отвезти.
Я опешил и попытался вспомнить хоть какое-нибудь название улицы или района, но в голове крутилось только одно слово — Опера. У меня не было ни малейшего представления, что такое Опера. Я запомнил это слово, когда подслушивал разговор двух девушек на берегу.
— Вы, наверное, идете на «Волшебную флейту»? — спросил водитель. — Мы тоже пытались туда попасть, но, к сожалению, не смогли достать билетов.
Я не совсем понял, о чем он говорит, но понимающе кивнул головой, словно бы все знал о волшебниках и флейтах.
И вот! О чудо! Я еду в машине!
Дорога, размеченная белыми полосами, тянулась вдаль за горизонт. В ярком свете заходящего солнца мимо проносились поля и леса, мерно жующие коровы, деревни, заборы, столбы с проводами… Все было для меня ново и удивительно, и я предвкушал новую жизнь, более яркую и более насыщенную, чем та, прошлая, что осталась на берегу. Я сожалел, что не приехал сюда раньше.
Постепенно по обе стороны дороги все чаще и чаще стали возникать здания, они теснились друг к другу и росли прямо на глазах. Дороги разветвлялись и превращались в улицы, зелени становилось все меньше. Солнце село, но яркие фонари освещали дорогу. Мы двигались по глубокому ущелью — узкому проходу между двух высоких каменных домов. Впереди, сбоку и позади нас были такие же машины, как и та, в которой мы ехали. Меня пугал этот странный свет и новые звуки, но поворачивать назад было уже поздно. Наконец мы остановились.
— Вот и Опера, — сказал водитель.
Я увидел большое ярко освещенное здание, в двери которого входили люди в нарядных костюмах и платьях.
— Приятного вам вечера, — улыбнулась девушка. — Я даже немного завидую, вы услышите, как поет сама Ля Самбина.
Я поблагодарил молодых людей, водитель помог мне открыть дверь. Сам я был так неуклюж и неопытен, что никак не мог с ней справиться.
Вот так я оказался в городе, в чужой стороне. Я стоял на улице, которая была выложена из правильных каменных прямоугольников, аккуратно уложенных вплотную друг к другу. Впервые рядом со мной не было друзей и близких, и неожиданно я почувствовал, как что-то необъяснимое сжало мое сердце и пытается вырвать его из моей груди.
С того самого момента боль поселилась в моем сердце навсегда и не отпускала ни на минуту, и только много позже я узнал имя этой болезни: тоска по дому. Но это слишком мягкое название, так как словами невозможно выразить все то отчаяние, что временами овладевало мною.
Людской поток подхватил меня, и вместе с ним я поднялся по освещенной лестнице в просторный зал. Там толпа делилась на маленькие ручейки и уходила сквозь узкие двери куда-то в глубь здания. В дверях стоял человек, одетый в красный с золотом костюм. Красивая женщина с ниткой застывших капель на шее протянула ему какую-то бумажку. Мужчина порвал ее на две части, оставил себе одну половину, а вторую протянул женщине. Я заметил похожие бумажки в руках у всех, кто подходил к дверям. Только у меня не было ничего.
Меня толкали вперед, и вдруг случайно мое крыло оказалось внутри какого-то гнезда, словно бы нарочно пришитого к моей одежде. Это был карман брюк. На дне гнезда что-то зашуршало. Я вынул крыло из кармана и, к своему удивлению, увидел среди перьев белую бумажку. С трепетом я протянул ее мужчине в дверях, который привычным жестом порвал ее на две части.
Я сохранил на память эту важную бумажку. Это был обычный проездной билет на автобус, и только благодаря невнимательности или невероятной благосклонности билетера я в первый же день своей человеческой жизни попал в оперу.
Я оказался в красивом высоком зале. На стенах висели длинные балконы, а весь пол был заставлен замечательными удобными стульями с красной обивкой. На стульях сидели чудесно пахнущие дамы с обнаженными руками и плечами и господа в изящных черно-белых костюмах. Только тогда я заметил, что мой наряд несколько отличается от тех, что были вокруг, и что на меня смотрят с удивлением и даже с некоторым осуждением. Не знаю, было ли это связано только с одеждой или же со всем моим внешним видом. Вокруг стоял приглушенный шум. Дрожа от страха и волнения, я осторожно присел на ближайший стул.
Стулья стояли таким образом, что все сидящие смотрели на большой тяжелый занавес впереди. Мне хотелось встать и посмотреть, что же скрывается за этим занавесом, но тут свет стал гаснуть и откуда-то
