– Солнце… Солнце… Я так не хотел, чтобы – Тьма… Я хотел – чтобы Солнце…
По рукам Магдалины, обнявшей древо Креста, льется горячая Господа Кровь. И Господь оборачивает избитую, измученную главу Свою к разбойнику, что висит на кресте леворучь, и тихо шепчет: – Солнце!.. Ты видишь его?.. Это Отец наш.
– Господи! – хрипит разбойник. – Уверовал я в Тебя! Господи, помяни мя, ежели не забудешь раба Своего, во Царствии Небесном Своем!..
Мальчишки свистят далеко, внизу, на земле живых, раздирая разбойничьим свистом уши и души, и голосят заполошно: – Солнце!.. Солнце!.. Ура!.. Ура!..
Слезы радости льются по лику Господа и горят на Солнце. Чешуя золотая сыплется вниз, на землю, с хвоста Солнца, Рыбы Небесной. – Сегодня же будешь, любимый, со Мною в Раю…
Богородица поднимает черный лик от истоптанного лаптями и сапогами, в пятнах ягодного страшного сока, железного снега. Богородица смотрит на Сына Распятого. Он ловит губами последнее в жизни, небесное золотое молоко. Богородица тянет к Сыну слабые старые руки. Она улыбается. Она нежно Ему говорит: – Ты мой маленький… Я держу Тебя на руках… Мы с Тобой сейчас уйдем далеко, далеко… В синь и снег… В золотое Солнце уйдем… Спи-усни… спи-усни…
Ея руки качаются. Земля, под кованым серебром сугробов, старой лодкой качается под Ней. Она поет Сыну колыбельную. Он задирает к Солнцу лохматую, серебряную, кровавую голову в колючем, мужиками сплетенном из терна сухого, на морозе железном венке. Лучи входят в Его глаза. Он смеется и кричит: – Свершилось!
И все, вся толпа, падают на снег ничком. И густо, обреченно мычат коровы. И свиньи, будто их режут, визжат. И блеют жалко, осиротело тонкорунные грязные овцы, бараны с чугунными, неподъемными рогами, с нежно-алыми, тускло-лиловыми перлами снежной крупки в жаркой, кудрявой шерсти, и с черным выменем тонконогие козы. И мужик в лаптях, в серых онучах рыдает бесслезно, страшно, лицо ладонью, похожей на жесткую воблу, от вечного стыда прикрыв. И падает Магдалина на снег у Креста – навзничь, лицом вверх, к Солнцу, будто на ложе перед Желанным, будто объятья Великому Небу свои раскрывая. ПЫЛЬ И КРОВЬ. НАСТЯ Я кричала, все кричала: «Люди! Люди! Люди!» – во все горло кричала, и остановиться не могла. И правда, из ночных изб стали люди выскакивать. Гляжу, кто-то с топором бежит! Боже, Боженька, Боже… Зачем топор?! Почему – топор?! А Пашка в пылище, на дороге сидит. И при Луне вижу – пыль на дороге в темные влажные катышки скаталась… как черное тесто… Кровь это, думаю в ужасе, кровь! Кровь Пашки… кровь Серафима… Зачем, Боженька, зачем же Ты… – Поднимите его! – воплю! – У него с лицом! С лицом!
А что с лицом, не могу выкричать. Страшно. Да не с лицом, а с глазом. Вижу, к глазу ладони прижал… к единственному… – Глаз! Глаз! – кричу. – У него глаз!
Да они все и сами видели, что глаз. А Серафим стоит весь избитый! Живого места нет. И у него с лица – тоже кровь – льется по подбородку, по шее – за ворот рубахи – а с носа капает в песок. И из разодранной руки тоже капает. Боже, он весь в кровище! Бросаюсь к нему. Воплю истошно: – Помогите ему! Помогите!
А Пашка все сидит в пыли, все качается, мычит страдальчески, рук от лица не отнимает. Валя Однозубая визжит: – Бороду! Будите Бороду! Пусть приедет Борода! Укол, я чай, какой сделат!
– Борода рази ж не на пасеке ночует?! – ей в ответ блажит Маша Преловская.
И Юра Гагарин к Пашке бросился, и Кольке Кускову кричит: – Колька! Брось топор! Брось! Видишь, тут быстрей тащить мужика надо! В избу! Я машину щас
