Он поднял ее лицо вверх за подбородок. Глядел, как льются по ее грязным щекам чистые слезы. – Правда… – кивнула она. Извернула голову. Прижалась щекой к Его руке.
Сговорились, зло думал хозяин, сговорились… Он все еще держал в руке чашу с вином, что угодливо налил ему слуга. – Я пью за то, что ты у меня в гостях сегодня! – крикнул богач, криком зло свое, как клетку с попугаем – платком, закрывая. – Будь здоров! Неси людям мудрость! Ты учитель! Неси людям силу! Ты добрый врач!
– Я не врач, – сказал гость очень, очень тихо, хозяин еле услышал. – Я – Сын Человеческий. Я Сын Отца Моего. Кто видел Меня – видел Отца.
Хозяин ничего не понял и выпил вино залпом. Мудрецы всегда говорили непонятно и коротко, зло подумал он – и хлопнул громко в ладоши. – Слуга! Еще налей!
Слуга разлил черно-синее вино в золоченые тяжелые чаши. Гость взял чашу, пригубил из нее – и поднес чашу позорной уличной девке, сидящей на полу у ног Его. – Пей, – прошептал. – Пей, прощенная. И помни о Крови Моей.
Протянул руку и отщипнул от лепешки, лежащей на блюде. – Ешь. Ты голодна. Ешь…
Она ела, обливая хлеб слезами. Хозяин сидел неподвижно, чувствуя, как болит от неутоленного желанья пах. Стискивал в злых пальцах железную женскую грудь золоченого кратера. – И – радуйся…
- Я радуюсь Тебе, Господи, всегда, – сказала она с набитым ртом Иисусу, по-детски, смешно облизнув пальцы, а Он светло, светлее всех горящих свечей, улыбался ей, навеки любимой. Пахло миром, и вились длинные дымные усы благовоний. Пахло синим дамасским вином. Пахло морем и рыбой из распахнутой двери.
РАССТАВАНИЕ ДУШИ С ТЕЛОМ. ИУЛИАНИЯ Яво в больничку отвезли. Я занемогла. Кабытдо душу из миня вынули. И сожгли, пепел по ветру развеяли. Не желала ни исть, ни пить. Кирка в хлеве мычит – я не могу встать, подойтить. Лягла на лавку и ляжу. Старым шобоном прикрылася. Даже по нужде вставать перестала. Перестала выходить вода из миня. Сначала слыхала крики зверей моих. Котик мяукил громко, громко. Исть просил. Потом мяуки умолкли. Знать, ушел коток. Мышек ловить… пропитанье в чужом дому шукать. Шурка тожа мякала. Мяк, мяк… и котятки маленьки вторят: мя!.. мя!.. Ну што мя-мя… Я-то ляжу как бревно. Хуже бревна… Слышу, и Шурчонок примолк мой. Видать, за шкирку котят ухватила – и куды-та перетащила. В место сытное… там, игде – яда… Яда… Яда… Всяму живому надоть исть… А я уж – не могла. Ни исть, ни готовить. Все. Отготовилася, мать. Видеть перестала. Веки не поднимаюцца. Красны пятна перед глазами закрытами. Ляжу и молюся. А потом и на молитву сил не стало хватать. Как косой скосило миня. Как косой… на сенокосе… Ну ладноть, кошки живучи, они сибе место ново – найдут… А вот собаконька моя!.. как ты-то будишь, родна?.. Стенюшка мой?.. Кто вынесет сахарну косточку, мясца кусманчик?.. А?.. Где ты, собаченька… и не повизгиват… Молчанье, молчанье стояло в избе. И пахло вкруг миня пустотой, зямлей пахло, я чуяла энто. Корова да собака, они вить без хозяина, без хозяйки – и помереть могут… – Помираю я, звери мои, – грю, – помираю… Смертушка пришла… Вот она, мирна, тиха…
А игде Никитка был? А Никитки – и след простыл… Я все ляжала незряча, все звала тихохонько: Никитка!.. Никитка!.. – а ни ответа, ни привета. Никогошеньки… Ушел Никитка. Или – взяли яво. Энти. Опять. Из детдома… Ну, думаю, пристроен парнишка… Сыночек наш… Все под присмотром… Правда ж, детскай дом – это ж не дом родной… Как в дому-та яму было с нами хорошо… привольно… ласка наша, радость, еда… Уж так яво мы с батюшкой цаловали-обымали… Солнушко наше… Заходит мое сонце, бормотала я сибе под нос, заходит, заходит… Силы терялися. Душа с телом расставалася. Так вот как, думала я, она, душа-та, улетат – тихо да медленно, постяпенно… а я-ти думала – быстренько!.. раз-раз, и крылушки распустила, и порх!.. Не-е-ет, не-е-ет, медленно все… нежно… приуготовлят нас Господь, значитца…
