И я залюбовался вдруг им, как баба прямо. Красивый, гляжу, мужик-то! Ух, бабы дохнуть будут в селе… Смерть мухам, какой богатырь… Да справный… Да косит как… Хорошо, хорошо ты, поп, себя показал… Уважать тебя — будут… - Гроза идет, – негромко выдохнул, но я услышал. – Да сильная будет!
Вж-ж-жих-вж-ж-жих — коса за спиной. Обернулся я: Настька Кашина. Глядит на попа. А поп на нее не глядит. Глядит — в небо. И молния, розовая, ветвистая, страшная, среди синей черноты — как выблеснула! - Господи, – быстро, мышьей лапкой, перекрестилась однозубая Валя, – Господи, пронеси, Господи…
И на батюшку смотрит. А он все глядит, глядит в небо, ну что он там увидел?! Глядит, не отрываясь. Мужики, бабы — косы на плечи, бегут в тенек, под деревья на краю луга, в лесок бегут, туда, где сумки с провизией томятся. - А может, пронесет! – хрипло кричит Пашка Охлопков, одноглазый.
У Пашки один глаз, но он им все видит. А я со смехом внутренним думаю: ну и сельцо наше, у кого один зуб, у кого один глаз, только я, старик Юра Гагарин, еще молодец хоть куда! Два глаза, все зубы, хоть и сточены временем-поедалой, две руки, две ноги, да и пятая нога еще ничего, еще хоть куда, ха, ха, ха… И тут поп наш обернулся. И на нас на всех так смотрит, будто впервые увидел. Глаза у него такие… такие… Небо в них плавает. Молнии вспыхивают. Звезды… дышат… Настька Кашина аж на цыпочки встала. И рот открыла. Как в кино, когда про любовь показывают. А Дорка Преловская на корточки села, по земле глазами ищет, да как заблажит: - Ой, мышка! Ой, черненькая! Ой!
Голос упал. Слезки по щекам катятся. - Ой… кровь…
Поп наш на колени рядом с Дорой опустился. В ладонях его мертвая, вся в крови, черная полевая мышь лежала. Как кусочек ржаного хлеба. В вино обмокнутый. - Ты ее косой подранила. Ну что ж… не оживет уже, нет…
- Убила-а-а-а!.. – захныкала Дорка, кулаком по щекам жарким слезы размазывает.
- Не умывайся слезами, – тихо и строго сказал поп. – Это жизнь. В ней всегда есть смерть. Помолись за нее. За мышку. Давай!
И руку поднял, и крест на себя наложил. И что-то свое, церковное, непонятное, уже гудит, гундосит. И Дорочка шепчет-бормочет, повторяет его мудреные слова вслед за ним. И крестятся, тьфу, дураки оба. Однозубая Валя отдыхала, опершись на косовище. Безумное, торжественное, мохнатое лучами, как грива львиная, белое, золотое солнце палило все сильнее, и гроза шла все страшнее. - Живей! – взвопил Пашка Охлопков, коса на его плече отсверкивала старой ржавчиной. – Шевелите ножками, ехерный бабай! Что театру-то тут устроили! Дорка! Юрка! Валяйте вон туда, к березам! Щас как ударит! Што вы там, ягоды сбираете, што ль!
И тут что-то случилось. Я до сих пор понять не могу. Настала удивительная, глубокая, как омут, тишина. Будто небо распахнулось, как кто ножом его взрезал, как рыбу, и мы заглянули ему под ребра. …тишина. Все остановилось. Замер легкий луговой ветерок. Ни лист не шевельнулся. Звуки прекратились. Облака в небе, пухлые, кудрявые, что тебе овечья шерсть, застыли морозно. Грозовые тучи тоже встали на месте. Все замерло. Все… будто умерло. Не двигалось. Не жило. И в немой тишине медленно, медленно, в зените небесном, раздвинулись облака и тучи. И в ярком, густом, как синее молоко, чистом проеме вспыхнул свет. Будто еще одно солнце зажглось. Свет был чистый, ясный, спокойный; на него можно было глядеть. Все задрали головы и глядели. Задрала голову Однозубая Валя. Пашка Охлопков, с косой на плече, стоял, в зенит вперившись. Закинули башки к небесам Коля Кусков, что всем крыши шифером крыл, и Ванька Пестов, что в праздник Ильи Пророка работал, бревна шкурил, а ему заноза в зрачок впилась, глаз-то еле спасли. Запрокинули потные, красные лица — эх, на солнце уже сожгли, теперь кислым молоком будут на ночь мазать!.. – Ветка-коровница и Вера Формозова, Вера, любительница живности всякой, у ней дом двухэтажный и три сарая, и скотины она какой только ни держит: и овец-баранов, и коровушку бурую, со звездой белой во лбу, и кур-петухов, и три козочки у ней, а котов одних — так восемь штук!.. ну и собаки тоже сюда, до кучи… как же без собак-то… без собак — нельзя… Все в небеса глядели, как заколдованные — и Галя Харитонова, по второму мужу Пушкарева, бабушка уже, седенькая, морщеная, а туда же, на сенокос, стариной тряхнуть, и Линка-Магдалинка, мариечка моя косоглазенькая, и Николай-Дай-Водки, друг вдовца Зиновия, и хромой и лысый дед Лукич, на
