Он схватил в крепкие руки весла, стал подгребать к песчаному берегу, к отмели, похожей на вышитый золотом свадебный марийский плат. Я впервые назвала его за все это утро – «отец Серафим»; назвала – и чую, тоже щеки мои горят. А рот все смеется, смеется. И – торк! – лодка носом в песок. Причалили. Он опять уже стоит в воде по колено. И руки его, вот они, передо мной. Руки его ищут подхватить меня, понести меня. И весь он – в воде – стоит передо мной, прекрасный такой! Красивый! Как никто из ребят! Никто из мужиков! Будто с облаков сошел. Будто он и есть – этот самый стерляжий царь, только в человека превратился. Я вскакиваю в лодке. Лодка качается. Я чуть не падаю в воду. – Я сама!
Хочу в воду прыгнуть. Но его руки опережают меня. Его сильные руки подхватывают меня, и я лежу, как золотая рыба, на его руках. И вот я уже сижу на его руках, и так удобно мне, счастливо, будто я ребенок его, дочка. Тятя так меня никогда на руках не носил! И рука моя сама – обхватывает его за шею, а шея потная, горячая, мощная, как бревно, крутая такая, как у коня… Это я прижалась щекой к его щеке? Это он щекой к моей щеке прижался? Он идет со мной на руках по воде. Он несет на руках меня из воды – на песок. На золотой, горячий, чистый песок. Песок льется, если в кулак его взять и сыпать… он льется, как вода… Я слышу его дыхание. Мое дыхание останавливается. Я хочу, чтобы он так нес меня на руках – вечно, вечно. «Что он делает, он же батюшка… Ему же нельзя…» Горячая щека льнет к щеке. Я чувствую щекой его губы. Лицо лижет огонь. Костер на берегу! И счастье… …жаркий ветер дует в лицо. Огонь целует мои ноги. Мои ступни. Батюшка осторожно ставит меня голыми, исцарапанными ступнями на песок. – Где мы?
Не голосом я говорю. Губы мои шевелятся. А голоса нет. Он гладит меня по голове. Затылок уж солнцем напекло, и его рука гладит меня сладкой прохладой. А потом – внезапно – крепко прижимает мою голову к своему животу, к боку, к ребрам, и я чувствую щекой его ребра, я могу их щекой своей – под рубахой – пересчитать. – Мы на острове. – И его голос сошел на нет. – Мы приплыли.
Отталкивает меня от себя. Или – себя – от меня? Возвращается к лодке, вынимает удочки и «паука». И банку с наживкой. Вижу: в банке земля, и шевелятся, в карих грязных комках, розовые черви. Мы стараемся не смотреть друг на друга. Но нам так хорошо! Так светло! Будто вокруг нас зажгли тысячи огней. И правда, все в огнях! Праздник! Вода блестит, вся в солнечных поцелуях. Песок горит золотом, вспыхивает крупинками кварца! Батюшка уже наладил удилища, уже закинул одно, уж на втором рыба берет, поплавок дрожит и тонет в масленой, пылающей воде, и он дергает удочку – из рогульки, в песок воткнутой – вверх, умело подсекает, и серебряные огни рыбы, один за другим, один за другим, в его руках! Сорожка… красноперка… подлещики! О, судачка подсек… хорошенького… Черви извиваются в его руках. Он быстро втыкает в червя крючок. Мне внезапно жалко и рыбу, и червя, и мушку, и синюю стрекозку с тонким, как спичка, брюшком, что мечется, летает над водой, и все-все живое; на миг я вижу, как живет и умирает все – и зверь, и птица, и рыба, и человек, и самый малый червяк, что в земле живет и к дождю выползает. «А на кладбище закопают… в могилку положат… и тебя – будут черви есть… У-у-у-у!.. не хочу». «Хочешь не хочешь, все равно – съедят… Каждый – кого-то другого – ест, грызет на этой земле…» - Гляньте, батюшка! – рукой показываю вдаль. – Отсюда церковь-то нашу как хорошо видно!
Поднимает голову. Глядит. Не на церковь: на меня. Глядит на меня, как на церковь живую. Глазами мне молится. Глазами поклоняется мне и торжествует. - Да, – кивает, – да, отлично видно!
Солнце льет горячее масло на его волосы, на щеки и лоб. - Да вы не на церковь смотрите. Да вы весь сегодня обгорите! И вы ничего на голову — от солнца — не взяли!
Он поворачивает наконец лицо к церкви. Она плывет вдали белым, призрачным парусом. Лодка, каменная лодка, и в ней люди, народ, с молитвой — со слезами и улыбками – переплывают время… Церковь Казанской Божией Матери, на бугре, близ слободы Хмелевки, наша сельская церковь, живая! Еще ни росписи в ней, ни купола разрисованного, еще лестница так и стоит малярная вместо Царских Врат. А батюшка — вот он! И служба — идет! - Солнце, – весело кричит он мне, приседая перед удилищем, в песок воткнутым, – это жизнь! Это — здоровье! Мы за зиму так по солнцу изголодались! Пей его! Ешь! Не бойся его! Оно-то, видишь, как радуется тебе! Пляшет в небесах!
