Боже, Боже мой, я молюсь Тебе одному: услышь мою любовь к Тебе. Боже, Боже мой, я обрядился в темно-коричневый, цвета земли, гиматий, чтобы увидел Ты: я помню о земле, в кою положат меня. Но песнь мою не положат. Песнь моя над землей полетит. Боже, Боже мой, счастие – петь для Тебя! Кто закроет мне рот?! Кто перехватит удавкой мне горло?! Смерть, только смерть отымет мой голос у меня. Но и по смерти я буду звенеть, лететь над землей, ибо найдутся те, кто песнь мою на свои языки переложит. Боже, Боже мой, прости мне, если я возгордился слишком песнью своею. Я пою для Тебя, и глотка моя не хрипит, и чист, как молодое вино, голос мой. Я стою в плаще цвета земли, в рубахе цвета крови, и щеки мои круглы, как миски, и глаза мои скорбны, налито в них вино поминок, вино погребальное; золотыми морщинами прочерчен мой лоб. Подбородок луковицей круглится. Я к животу свиток, исписанный мной, прижимаю. Свиток из кожи телячьей, и буквицы процарапали тонкий пергамент! Эту песню я сложил; я ее записал. Я – сейчас – пою ее вам. Люди, люди мои, люди слепые, глухие, пою ее – вам! Боже, Боже мой, прости мне, что не только Тебе одному я пою. ВАСИЛИЙ ВЕЛИКИЙ С ума сойду от Литургии, от Литургии от Твоей. …Слетает в храме соловей. Летят – в одеждах и нагие – Святые. Светит панагия. Слетает язычок свечной и – ласточкою – надо мной порхает. Боже, сколько птиц! Они щебечут. Сколько лиц! Они поют, они сверкают, они улыбками блистают! Улыбка – нож! Улыбка – соль! Улыбка – огнь! Улыбка – боль! Улыбками – благословляют! Тебя! Меня! Тебя… меня… А иерей в кольце огня стоит, в алтарной жгучей печи, и песнь его слыхать далече – в притворе слышно… из дверей летит на паперть… выше рей, медовый, солнечный и пьяный, глас праздничный, глас покаянный! Вот Церковь: вовсе не унынье, не место Лобное греха, – а – Радость присно, Радость ныне, костер, рыбалка и уха! Рыбалка золотая! Свечи – играют рыбы над водой! Икру Златая Рыба мечет! Ты – молода! Я – молодой! Звенит Василья Литургия! Звенит, дрожит веселый храм! И мы – в одеждах, как нагие – как бы в Раю, в Эдеме, там… Душа – нагая! Сердце – наго! Да, Господи, перед Тобой! Хоругвью медной, ярким флагом задерни Тайну – и открой… Моей метельной Литургии, моей зимы, моей весны – все меньше жизни, дорогие, все больше смертной глубины… И слово каждое молитвы, и песнь, что с клироса звенит – я шлю на поле грозной битвы, я шлю в отверженный зенит, я шлю – священник – воссылаю – сиянье – выше! – в небеса! – чтобы судьба моя ночная, чтоб глотка грешная, немая все повторила голоса, чтоб паства, стоя пред амвоном, пред алтарем клонясь как лес, дышала зноем, хлебом, звоном и светом золотых небес. ИОАНН ЗЛАТОУСТ Я сам не знал, как это сочинил. Я не знал, как у меня это получилось; я только молился. Молитва сдвигает горы. Молитва осушает моря. Я повторял вслед за Господом: почто усумнился ты, маловерный?! – памятуя Петра, что восхотел идти по воде за Иисусом, да вострепетал – и не смог. И Господь ему руку протянул и сказал: не бойся!.. иди… Вот я и перестал бояться. И пошел по воде. Я пошел по воде моих сомнений и страхов. Я пошел по воде насмешек и отрицаний. Я пошел по черной, холодной воде запретов. Я пошел по гнилой, стоячей воде осужденья и оскорбленья. Я пошел по воде чистой, прозрачной, синей веры моей, ибо глубоко море веры, ибо лишь по нему могут идти босые стопы Осужденного На Смерть. Все мы осуждены. Все мы – не верим. Кто уверует – пешим море людское перейдет. Босиком перейдет жизни стремнину. Узрит свет. Свет войдет внутрь него. И закричит блаженный: Осанна! Я иду по сияющей Солнцем и золотом, холодной воде. Нет. Теплая она. Осторожно ступаю. Теплая, как руки Твоя, Господи; как щека Твоя. Хлеб щеки Твоей. Вино руки Твоей. А вокруг меня поет дивный хор, поет мою Литургию, – нет, не мою, я был лишь струной, на которой пальцы Царя нежно сыграли. Я был лишь деревянным бочонком, на коий натянуты струны. Я был лишь дудкой. Лишь гласом слепого, увечного малого в хоре. Я был лишь нотой высокой, что замерла высоко под сводами, в паузе гулкой, звучащей. Не кончается Литургия моя. Не кончается Музыка. Я все еще иду по воде. Играют Солнцем соленые, густо-синие волны. Море играет. Волны рождаются и умирают. Люди рождаются и… Я все еще… ВСЕ МЫ ДРУГ ДРУГУ ХЛЕБ. МАТЬ ИУЛИАНИЯ И-и-и-их, милай ты мой! Батюшка ты мой! Хорошохонько начал жизнюшку свою в Василе… ох, хорошо. Бойко начал! Я помыти избу не успею ищо – а он уж, проворнай такой – ить-ть-ть! – шасть! – и к Василине Андревне, старухе напротив, баушке древнючей, ажно ссохлася вся, как дубище столетняй… и, гли-ко, нясет ей два ведра воды! А не пройдет и дясяти мянут – и ищо два! И ищо нясет, ухватистай такой! Я выду на крыльцо, крикну: банешку, што ль, отец Серафим, бабульке собирашься топить?! – а он мне так-то сурьезно: да-а-а, как ты угадала, матушка!
