Золотой Рыбой перевалимся через борт, упадем в воду, и Она, Золотая, нас вдвоем сильно, бесповоротно потянет на дно, и мы хлебнем черной густой, как нефть, последней воды, и вдвоем мы на дно пойдем, во тьму, в черноту, в зенит, под пустой, еще никем не расписанный мощный купол, полетим головой вперед в последние, бедные, нищие, жемчужные звезды. – Тяни-и-и-и-и!..
Лодка наклонилась. Лодка все-таки черпнула бортом глоток воды. Сухое просмоленное дерево жаждало. «Жажду!» – выдохнул в муках Господь на Кресте. Жаждет все. Жаждет тварь. Жаждет древо и мертвый камень. И Смерть – жаждет – нас. А мы – жаждем друг друга. И – жизни вечной! – Тяну-у-у-у-у…
Боже, Господи Боже… Помоги… Настя стояла на коленях в воде. Вода хлюпала на дне лодки, плескала в борта. Рыба ударилась сначала золотой, тускло горящей головой, потом тяжелым хвостом о борт, и лодку мощно качнуло. Мы последним усильем потянули, вытянули сеть на себя, на грудь, и Рыба, яростно, весело двигая, биясь всем Своим сильным, гладким сверкающим золотым телом, свалилась в лодку, нам под ноги, под колени, под животы. И мы глядели на Ее беззащитный, серебряный, белый и нежный живот, выносивший бесконечную икру далеких звезд. – Настя… – Хрип, сип выходил из груди, и радостью, как петлей, сдавило горло. – Мы поймали Ее…
Настя упала грудью вперед, на Рыбу, навалилась на Нее и схватила Ее за жабры, вцепилась в них. Глаз Рыбы горел поднебесно. Хвост бился. Жабры тяжело раскрывались, и внутри них горели костры, мерцал уголь, дышало подземье, куда мы все уйдем. Я схватился за весла. Уключины скрипели пронзительно, томяще. Я правил лодку к берегу. Скорее. Скорей. Вот лодка торкнулась носом в песок. Я выскочил прямо в воду, Настя тоже, и мы оба подсунули руки под Рыбу и, не вынимая Ее из сети, потащили к берегу. Вот мы все на берегу. Вот угли потухшего рыбачьего костра у самой воды. Вот лодка наша. Вот наша чудесная ночь. – Что будем делать с Ней?..
Я глядел в лицо Насте. Прядями горячий ветер заклеил ей щеки и рот. – Освободи Ее из сети.
Мы выпростали Рыбу из спутанной, в водорослях и мелких рыбешках, старой сети. Жабры вздымались предсмертно. Глаз глядел чистым золотом боли и прощенья. – Сжарим Ее, что ли?.. Или… может… в золе запечем?.. И всем раздадим, Василю всему… бабушкам… в детский дом отнесем…
– Нет. Слушай меня. Слушайся меня. Делай, что я скажу.
Настя встала передо мной. Ветер бросал по плечам ее косы. – Ты сейчас наклонишься и поднимешь Ее. Ты. Сама. Одна.
– Я?!.. Я не… Я не подниму!.. Она же тяжелая…
– Для тебя Она станет легкой.
Я коснулся губами губ Насти. Между нашими лицами вспыхнул свет. – Хорошо!
Настя наклонилась, и Рыба Сама, я видел это, легла, вплыла ей на руки, в руки. Настя держала Рыбу на руках, как ребенка. «Все живое на руках у девочки, на руках у женщины – дитя, все живое – ребенок наш. Не убий живое. Помоги живому. Спаси живое. Сохрани. Отпусти. Выпусти…» – Иди к реке!
Настя, с Рыбой, как с ребенком, на руках подошла, босиком по сырому песку, к воде. – Подними Рыбу на руках! Подними над головой!
Настя подняла Рыбу над головой. Я глядел на золотую чешую, как ошалелый. Вода лилась с Рыбы, капала Насте на волосы, на лицо, на шею, на затылок. Тяжелые золотые капли лились, и золотой свет обнимал Настино лицо. Она стояла, облитая серебряным и золотым светом. – Зайди в реку! Ну же! Заходи!
