Инки сумели придать вид торжественного праздника своим трудовым повинностям, в частности севу и сбору урожая. В них принимало участие все население империи, включая сапа инку. Правда, у сынов Солнца было собственное поле — Колькампата. Именно здесь, взрыхлив землю священной для инков земли Куско своей такльей — ручной мотыгой с упором для ноги, Инка высевал первое зерно кукурузы. Здесь же правитель срывал первый початок. Это был важный и обязательный ритуал инкского язычества.
Работа на полях Солнца и Инки была коллективной, а трудовые песни исполнялись хором. Работать были обязаны лишь сами пурехи, но они выходили на поле вместе со своей семьей — песня отразила и это. Хор мужчин пел основной куплет. Женщины и дети исполняли припев.
Собрав нехитрый инвентарь, пурехи возвращались в свое селение, хором восхваляя доброту, благородство, сердечную заботу великого правителя о простом человеке.
Впрочем, так ли все это было в реальной жизни государства инков, покорившего десятки царств и народов?..
Рассказ пятый: Кипу летит к Единственному
— Дома с парусом плывут. Виракочи к нам идут.
Слова были знакомые, похожие на стих, — так всегда легко запоминать, но что-то чужое и страшное своей необычностью звучало в них. Может быть, он что-то напутал? Нет, слова запомнились легко, и повторять их было легко. Только в них не было ритма бега, и это было необычно. Те, кто придумывал слова, всегда точно подбирали их к ритму бега. А в этих, похожих на стих, не было ритма: их приходилось рвать на части, чтобы бежать, бежать, бежать. Хорошо еще, что они сразу же запомнились.
Знакомые слова, только непонятные: «Дома с парусом плывут. Виракочи к нам идут». Но дома не плавают, плавают плоты с парусом и без паруса. Он их сам видел, когда однажды служба заставила его спуститься с гор. Там было жарко и страшно — столько воды никто и никогда не видел в его айлью. Вся община за всю свою жизнь не видела столько воды. А он видел и гордился этим…
Бежать осталось не так уже много: за поворотом начнется спуск, потом еще один поворот, и кто-то другой будет повторять эти странные слова: «Дома с парусом плывут. Виракочи к нам идут».
Сумочка, в которой лежало кипу-сообщение, казалась почти пустой. Она была пурпурного цвета, цвета Единственного. Никто, даже самый большой камайок, не смел ни на мгновение задержать часки, на груди которого горел знак самого сапа инки. Кураки и даже сыны Солнца расступались перед гонцом-часки со знаком Единственного. Жаль, что дорога безлюдна: он не увидит испуганные лица прижимающихся к обочине людей. Некому крикнуть, и эхо, не повторит в горах только одно слово, приводившее в трепет все Четыре стороны света: «Сапа-а-а!»
Нет, ему не нравилось пугать людей. Зачем? Каждый, кто вышел на дорогу инки, был занят не своим, а общим делом. Дорога была для тех, кто, как он, выполнял важные поручения. Сегодня он нес послание Единственному, и все должны уступать ему дорогу. Завтра он сам уступит дорогу часки с пурпурной сумочкой. Зачем же пугать людей?..
У поворота кончался последний подъем — дальше дорога пойдет под уклон, за два полета стрелы до поста часки она станет, ровной, как отшлифованный камень, и камни, из которых сложена дорога, будут большими, гладкими. Здесь он передаст сумочку Единственного и будет повторять прямо на ходу эти странные слова.
Добежав до поворота, часки сплюнул зеленую от листьев коки вспенившуюся слюну и словно на крыльях полетел по плавно спускавшейся вниз ровной дороге. Он уже видел каменное здание поста, рядом с которым на платформе дымил сигнальный костер, маленькие фигурки людей, шевелившиеся между домом и костром, наконец, он разглядел того, кто уже ждал его на дороге, чтобы продолжить стремительный полет к священному городу Куско. Громко, теперь уже в полный голос, стараясь приспособить к ритму своего бега такие неудобные слова, он повторял их снова и снова, словно боялся, что они ускользнут от него в самый неподходящий момент.
Он убежал от станции на целый полет стрелы, пока часки трижды, как полагается, без запинки повторил эту проклятую фразу. Вернувшись трусцой к станции, он лег прямо на траву, закрыл глаза рукой от подымавшегося все выше и выше палящего солнца и попытался заснуть. Но усталость (с посланием Единственного часки бежали из последних сил) и листья коки, которые он начал жевать с того самого момента, как Дозорный увидел сигнальный дым, отгоняли сон. Он никак не мог забыть эту непонятную, так страшившую его фразу, хотя прежде с ним никогда не случалось подобного. Передав сумочку-эстафету и выкрикнув ключевое слово, он сразу же терял его, словно оно осталось лежать там, вместе с кипу. Вдруг он с ужасом увидел, как из пурпурной сумочки Единственного к небу устремился дым, но это был уже сон…
Сигнальный дым, как всегда, появился неожиданно. Ждешь его, ждешь, а появляется он, когда хоть на мгновение забудешь о нем. Дым медленно выползал из глубокой впадины между вершинами двух гор, ближняя из которых закрывала пологим склоном эстафетный пост, именно оттуда сегодня утром уже пришло послание. Дым был желто-бурым, а это означало, что часки снова принесет послание Единственному.
Взяв охапку тонких ветвей, что лежали огромной горкой справа от костра, часкикамайок стал осторожно укладывать их на маленькие язычки пламени, которое никогда не угасало, — он отвечал за это, как и за все, что случалось на посту. Убедившись, что пламя, разгораясь, дает хороший густой дым, начальник поста взглянул на молодого часки, спавшего прямо на земле между костром и домом. Ничего не поделаешь, придется подымать именно его. Он успел поспать больше, чем остальные. Шесть эстафет за несколько часов, такого он не помнил за годы долгой службы на посту. А у него было только пять часки, вот и приходится подымать того, кто пришел сюда первым. Он больше других отдохнул.
— Вставай, эстафета Единственного. — Часкикамайок хотел потеребить за плечо молодого часки, но не без удивления увидел в упор смотрящие на него широко открытые глаза. — Вставай!
