Солженицын. Прощание с мифом

Добавим к тому, что уже было сказано, еще несколько штрихов.

Вспомним, как, будучи курсантом, он высматривал, «где бы тяпнуть лишний кусок», «ревниво» следил за теми, «кто словчил», «больше всего» боялся «не доучиться до кубиков» и попасть под Сталинград (1).

Вспомним, как вел он себя, отработав «тигриную офицерскую походку»!

И дело не только в том, что он сидя выслушивал стоявших перед ним по стойке «смирно» подчиненных, что «отцов и дедов называл на „ты“» (они его «на вы», конечно), что у него был денщик, «по благородному ординарец», что он требовал от него, чтобы он готовил ему «еду отдельно от солдатской», что ел свое «офицерское масло с печеньем», что заставлял солдат копать ему «землянки на каждом новом месте» (2). Все это предусматривалось уставом и существовавшими армейскими порядками.

А вот то, что он рисковал жизнями людей и посылал их на гибель, чтобы только «не попрекало начальство», т. е. чтобы выслужиться — это уже на его совести. И гауптвахта на батарее, насчитывавшей всего 60 человек, — его собственное творчество. И вроде бы мелочь — снятый с «партизанского комиссара» ремешок, который преподнесли ему его подчиненные — но мелочь показательная. Ведь не отругал, не осудил праведник своих подчиненных за грабеж, а с радостью принял краденое. Значит не видел в этом ничего предосудительного (3).

А вспомним поэму «Прусские ночи». Одного взмаха руки ее главного героя было достаточно, чтобы тут же без суда и следствия расстреляли ни в чем неповинную женщину. К нему под дулом автомата приводил ординарец для удовлетворения его похоти перепуганную на смерть немку (4)? Конечно, автор и лирический герой — не всегда одно и то же. Но в данном случае прототипом главного героя был сам автор.

А как А. И. Солженицын характеризует себя в «Архипелаге»: «вполне подготовленный палач», «может быть у Берии я вырос бы как раз на месте», «да ведь это только сложилось так, что палачами были не мы, а они» (5). Невероятно. Это значит, что по своим личным качествам автор «Архипелага» вполне мог быть не только арестантом, но и тюремщиком. И не простым тюремщиком, а «палачом». Да, что там мог быть. Разве, признавая свою командирскую жестокость, это он сказал не о себе: «В переизбытке власти я был убийца и насильник» (6).

Не всякий может написать о себе такое. И не только из-за отсутствия смелости, но и из-за отсутствия оснований для подобной откровенности.

Что же толкнуло А. И. Солженицына на такой шаг? Этот вопрос давно занимает его современников. И на него уже дан ответ — опасения, что подобные разоблачения могут быть сделаны другими. Это, как кто-то очень удачно выразился, опережающая откровенность. Потому что после подобных откровений любое подобное разоблачение может быть парировано утверждением: он ведь все осознал, сам себя осудил и давно исправился.

Осознал ли? Исправился ли?

Неужели «вполне подготовленный палач», пройдя лагеря, мог стать человеком? Ведь он сам пишет, что в ГУЛАГе существовали звериные законы («хоть ты рядом и околей — мне все равно» и «подохни ты сегодня, а завтра я») (7). Как же такие законы могли из палачей делать людей? И как можно говорить об исправлении, если Александр Исаевич так пишет о себе: «Жизнь научила меня плохому, и плохому я верю сильнее» и с иронией характеризует себя как «безнадежно испорченного ГУЛагом зэка» (8).

Вспомним, как повествуя о конфискации своего «главного архива» осенью 1965 г., А. И. Солженицын изображал дело, будто бы, забирая свои бумаги у В. Л. Теуша (весь «главный архив» помещался в патефоне), он забыл проверить все ли рукописи на месте, между тем, по утверждению писателя, В. Л. Теуш, беря из этого патефона некоторые рукописи, забывал класть их обратно и обнаружил это только после ухода А. И. Солженицына, а поскольку А. И. Солженицын в этот момент находился в отъезде и В. Л. Теуш сам собирался уезжать за город, он на время своего отсутствия передал «архив» И. И. Зильбербергу, у которого тот и был изъят вечером 11 сентября (9).

Такова солженицынская версия. Создавая ее, Александр Исаевич не знал, что через некоторое время И. И. Зильберберг опубликует протокол обыска на его квартире и нам станет известно содержание конфискованного «архива». Из этого протокола явствует, что у И. И. Зильберберга были обнаружены рукописи почти всех произведений А. И. Солженицына, которые к этому времени были написаны (за исключением романа «В круге первом»). Это около 200–300 страниц машинописного текста.

Что же тогда забрал Александр Исаевич у В. Л. Теуша? Ответ может быть один: хранившиеся у него материалы будущего «Архипелага». Но тогда получается, что он сознательно оболгал своего недавнего приятеля, обвинив его одновременно и в том, что он по своей безалаберности не вернул ему его рукописи, и в том, что передал их на хранение И. И. Зильбербергу. А чтобы усилить вину В. Л. Теуша Александр Исаевич первоначально пытался отрицать факт знакомства с И. И. Зильбербергом. И вынужден был признать его только после того, как публично был уличен последним во лжи.

Не может не вызвать удивление и его отношение к К. И. Чуковскому.

Человек, который оказал ему, еще только-только появившемуся в литературе, свое покровительство, человек, который, поверив его сказкам о возможном аресте, предоставил ему осенью 1965 г. свою дачу, человек, который завещал ему часть своего имущества, дочь и внучка которого оказывали ему бескорыстную помощь. Но когда Корней Иванович умер, Александр Исаевич не пожелал с ним проститься.

С каким уважением, чуть ли не со слезами на глазах А. И. Солженицын описывает Ирину Николаевну Томашевскую, которая в значительной степени под его влиянием и для него взялась за кропотливейшую работу — текстологический анализ «Тихого Дона». А как он повел себя, получив известие о ее смерти? Может быть, бросил все и помчался чтобы проводить ее в последний путь? Нет, он был очень занят. Он писал эпопею. А когда «в Москве у Ильи Обыденного служили панихиду по Ирине Николаевне. — пишет Александр Исаевич, — Мне — никак нельзя было появиться» (10). Почему же нельзя?

В «Теленке» рассказывается, как Е. Д. Воронянская не исполнила требование А. И. Солженицына уничтожить имевшийся у нее экземпляр «Архипелага», как оказавшись летом 1973 г. в КГБ, дала откровенные показания и как вскоре после этого, видимо, терзаемая раскаянием покончила с собой. Как же реагировал на это Александр Исаевич? Вот свидетельство В. Е. Максимова: «Реакция нашего героя, большого человеколюбца, душеведа и христианина, на эту трагедию была библейски лапидарной: „Она обманула меня — она наказана“» (11).

Жестокость приведенных слов поразительна, особенно если учесть, что человек сам наказал себя смертью за проявленную слабость и наказал не в последнюю очередь потому, что не мог после этого спокойно глядеть в глаза своему кумиру. «…Я, — отмечал по этому поводу В. Е. Максимов, — прожил жизнь, какую врагу не пожелаю, но нигде, даже на самом дне общества, ни от кого, даже от самого падшего, я в схожих ситуациях такого не слыхивал» (12).

При чтении «Теленка» нельзя не обратить внимание на противостояние автора с А. Т. Твардовским. Объясняя его, А. И. Солженицын пишет: «Советский редактор и русский прозаик, мы не могли дальше прилегать локтями, потому что круто и необратимо разбежались наши литературы» (13). И далее: «Расхождение наше было расхождением литературы русской и литературы советской, а вовсе не личное» (14).

Можно по-разному относиться к А. Т. Твардовскому и как к поэту, и как к главному редактору «Нового мира», и как к человеку, но бесспорно одно: он не сделал А. И. Солженицыну ничего плохого и по-своему всячески старался ему помогать, причем, порою рискуя не только своей карьерой, но и журналом.

Поэтому можно понять Александра Исаевича, когда он, несмотря на различия в их взглядах, называл А. Т. Твардовского своим «литературным отцом» (15) и подписал ему свою телеграмму по случаю 60-летия словами: «неизменно нежно любящий Вас, благодарный Вам Солженицын» (16).

Уже одно, казалось бы, это должно было удержать Александра Исаевича от тех оскорбительных выпадов, которые были допущены им в «Теленке» в отношении своего «литературного отца».

Не удержался. Вот только два примера.

Осенью 1965 г. А. Т. Твардовский посетил Париж, где ему был задан вопрос о творческих планах А. И. Солженицына, на который Александр Трифонович якобы ответил, что чрезвычайная скромность