улыбаясь.
Эффингам засмеялся. Они дошли до цели своей прогулки, и разговор перешел на другую тему.
Место, где они находились, было той самой площадкой, на которой так долго стояла хижина Кожаного Чулка. Площадка была очищена от обломков, выровнена и выложена дерном, который прекрасно прижился благодаря дождям и одевал ее густым газоном. Ее окружала каменная ограда с калиткой, в которую они вошли.
Они увидели, к своему удивлению, «ланебой» Натти, прислоненный к ограде. Гектор и сука лежали на траве. Сам охотник лежал на земле перед надгробным камнем, отодвигая рукой высокую траву, заслонявшую надпись.
Оливер и Елизавета неслышными шагами подошли к Натти, который не заметил их появления, всматриваясь в надпись и моргая глазами, точно что-то мешало ему видеть. Наконец, он медленно встал и произнес вслух:
— Так, так, могу сказать, хорошо устроено. Похоже, что тут что-то написано, но мне не разобрать. Вот трубка, и томагавк, и мокассины вышли очень хорошо, очень хорошо для человека, который, пожалуй, и не видывал их никогда. Ох-хо-хо! Вот они лежат здесь рядом, успокоились, наконец. Кто-то меня уложит в землю, когда придет мое время?
— Когда наступит этот печальный час, Натти, найдутся друзья, которые отдадут вам последнюю почесть, — сказал Оливер, тронутый словами охотника.
Старик повернулся, не выражая никакого удивления, так как усвоил в этом отношении индейские привычки, и провел рукой по лицу, словно стирая с него выражение печали.
— Вы пришли посмотреть могилы, детки? — сказал он.
— Я надеюсь, что все устроено, как вы хотели? — сказал Эффингам. — Ваш голос в этом случае имеет наибольший вес.
— Ну, я ведь не привык к богатым могилам, — отвечал старик. — Мой вкус тут не много значит. Вы положили майора головой к западу, а могикана к востоку, да?
— Да, как вы хотели.
— Так и следует, — сказал охотник. — Но прежде, чем я уйду, мне хотелось бы знать, что тут говорится людям, которые слетаются в эту страну, точно голуби весной, о старом делаваре и о храбрейшем из белых, который когда-нибудь ходил по этим холмам.
Эффингам и Елизавета были поражены необычайно торжественными манерами Кожаного Чулка. Приписывая это окружающей обстановке, молодой человек подошел к памятнику и прочел вслух надпись:
— «Памяти Оливера Эффингама, эсквайра, майора 60-го пехотного полка. Утро своей жизни провел он в почете и богатстве, но закат ее был омрачен бедностью, одиночеством и болезнью, которые облегчались только нежной заботливостью его старого, верного и искреннего друга и помощника Натаниэля Бумпо».
Кожаный Чулок вздрогнул при звуках своего имени, и радостная улыбка осветила его старческие черты.
— Вы это сказали, молодец? Вы вырезали имя старика на этом камне, рядом с именем майора? Спасибо вам, детки! Это была добрая мысль, а добро дорого для сердца, когда жизнь уже подходит к концу.
Елизавета отвернулась, скрывая слезы. Эффингам, с трудом подавив волнение, ответил:
— Оно вырезано на этом камне, но его следовало бы написать золотыми буквами!
— Покажите мне мое имя, молодец, — сказал Натти с наивным восторгом. — Покажите мне мое имя, которому досталась такая честь.
Эффингам положил его палец на имя, и Натти с глубоким интересом обвел очертания букв, а затем встал и сказал:
— Это хорошо, и добрая мысль, и добрый поступок! А что вы написали о краснокожем?
— Слушайте, я прочту: «Этот камень поставлен в память индейского вождя племени делаваров, который был известен под именем Джона могикана»…
— Могикана, молодец! Они называют себя могиканами.
— …«и Чингагука»…
— …гач, малый, гачгука! Чингачгука! Значит это: Великий Змей. Имя нужно поставить правильно, потому что индейские имена всегда что-нибудь обозначают.
— Я велю исправить…«он был последним представителем своего племени, обитавшим в этой стране. О нем можно сказать, что недостатки его были недостатками человека, а доблести — доблестями индейца».
— Вот это верно, так верно, мистер Оливер! Ах, если бы вы знали его, как я, в цвете лет! Если бы вы видели его в той самой битве, когда ирокезы схватили его и уже привязали к столбу, а старый джентльмен, который покоится рядом с ним, выручил его. Я разрезал веревки и дал ему мой томагавк и нож, потому что ружье было всегда моим любимым оружием. И как же он действовал ими! Когда я встретился с ним вечером после погони, у него было тринадцать скальпов мингов. Не дрожите, мадам Эффингам, ведь это все были войны! А теперь, когда я смотрю с вершины холма, откуда я мог насчитать иногда до двадцати огней в лагере делаваров, мне грустно думать, что здесь не осталось ни одного краснокожего, разве забредет иногда какой-нибудь пьяница из онеидцев или из тех полуиндейцев, что живут на берегу моря и, по-моему, даже не могут называться индейцами, потому что они ни рыба, ни мясо, ни белые, ни краснокожие… Но пора мне, пора! Время пришло, и я ухожу…
— Уходите? — отозвался Эдвардс. — Куда вы уходите?
Кожаный Чулок, который бессознательно для самого себя воспринял много индейских привычек, отвернулся, чтобы скрыть свое волнение, и, достав из-за памятника большой узел, увязал его себе на спину.
— Вы уходите? — воскликнула Елизавета, быстро подходя к нему. — Вам не следует уходить далеко в леса одному в ваши годы. Право, это неблагоразумно! Он задумал, Эффингам, какую-нибудь дальнюю охотничью экскурсию.
— Мистрис Эффингам правду говорит, Натти! — сказал Оливер. — Зачем вам теперь подвергаться таким лишениям? Снимайте-ка ваш узел, да ограничьте вашу охоту прогулкой вместе с нами в лес.
— Лишениям! Да это удовольствие, единственное удовольствие, которое остается для меня.
— Нет, нет, вы не уйдете далеко! — воскликнула Елизавета, ощупывая узел охотника. — Я угадала: вот его походный котелок, вот рог с порохом. Нельзя ему позволить уходить далеко от нас, Оливер! Вспомни, как внезапно угас могикан.
— Я знал, что разлука будет нелегка, детки! Я знал это! — сказал Кожаный Чулок. — Вот я и зашел проститься с могилами и решил, что если я и оставлю вам на память альбом, который подарил мне майор, когда мы в первый раз расстались в лесах, то вы будете знать, что куда бы ни пошел старик, сердце его всегда будет с вами.
— Он что-то затеял! — воскликнул молодой человек. — В чем дело, Натти? Куда вы собрались?
Охотник подошел к нему с уверенным видом, как будто то, что он собирался сказать, должно было устранить всякие возражения.
— Вот что, молодец, я слышал, что на Больших озерах охота еще хоть куда, а белых людей почти не встретишь, кроме таких, как я. Я устал жить на расчистках и слышать стук молота с утра до вечера. И хоть я очень привязался к вам обоим, детки, — я бы не сказал этого, если бы это не было правдой, — но я слишком стосковался по лесам.
— По лесам! — повторила Елизавета с дрожью в голосе. — Да разве здесь мало леса?
— Ах, дитя, это не то, что нужно для человека, привыкшего к пустырям. Плохо мне здесь жилось с тех пор, как ваш отец явился сюда с поселенцами, но я не хотел уходить, пока был жив тот, кто покоится под этим камнем. Но теперь и его нет, и Чингачгука нет! Вы оба молоды и счастливы! Да! Теперь в большом доме весело! Пора и мне подумать о моих удобствах на старости лет. Леса! Какие это леса! Я не называю лесами таких мест, где что ни шаг, то расчистка.
— Скажите, что нужно для вашего удобства, Кожаный Чулок, и если это исполнимо, то будет исполнено!
