– я еще не успел опустить руку. Словно она дежурила под дверью.
– Хорошо, что вы все-таки пришли, – сказала она. – Проходите, раздевайтесь… Мне через пять минут надо выйти… Куртку можете сюда повесить, в ней не холодно на улице? Вот тапочки…
Я переобулся.
– Я быстро кофе сделаю… Пойдемте пока на кухню. Я так рада, что вы смогли… Я так устала, а сегодня мне надо обязательно пойти… Я сначала думала кого-нибудь из старых подруг позвать с Мишей посидеть, но я их после похорон не видела и испугалась, что начнутся воспоминания, слезы… – Было видно, что Марина действительно спешит, и говорила она, словно не слушая себя, быстро и невнятно.
Она была одета в джинсы и джинсовую куртку, из-под которой выглядывал зеленый свитерок. Только сейчас я заметил, что у нее карие глаза. И еще в воздухе присутствовал сладковатый запах духов, и даже аромат кофе, когда я уже держал в руке маленькую керамическую чашечку, оказался слабее этого запаха.
– В семь часов покормите малыша, бутылочка вот здесь, на батарее… проголодаетесь, пожалуйста, не стесняйтесь, все, что найдете в холодильнике… К восьми я вернусь. Да, если он заплачет, там, под кроваткой, одноразовые пеленки, очень легко, на пачке нарисовано, как их надо менять.
Еще она успела провести меня в комнату и показать мирно сопящего во сне малыша.
– А если он будет еще спать в семь? – осторожно спросил я.
– Он проснется, – уверенно сказала Марина. – Маленькие дети – как собаки Павлова. Один раз приучил их к расписанию – и они уже сами за ним следят… До свидания…
Хлопнула дверь, и я остался в тишине чужой квартиры. В такой же двухкомнатной квартире я когда-то жил с родителями, только мы жили на последнем, пятом этаже. Но все остальное было таким же – две смежные комнаты, коробочка-туалет, коробочка-ванна с потемневшей из-за влажности побелкой на низком потолке и кухня с одним окошком, под которым традиционно стоял главный предмет обстановки – кухонный столик с пластиковой столешницей, на которой были рассыпаны гением какого-то незамысловатого дизайнера бледно-зеленые кленовые листья. Столешницу обрамляла дюралевая окантовка, под нее обычно забивались хлебные крошки и прочая кухонная пыль.
Но эта квартира была намного ухоженней той нашей, и потолки здесь были белые, и фанерованные двери отливали белой глянцевой масляной краской. Дверь во вторую комнату была прикрыта, но я знал, что там спальня. Во всех таких квартирах спальня находилась во второй, непроходной, комнате.
Я осмотрелся. Сел на диван. Посмотрел на детскую кроватку, купленную «на вырост», на маленький, занимающий, наверное, только треть кроватки, сверток с ребенком, которого зовут Миша. Ребенок спал. И я на какое-то мгновение ощутил в душе мир и успокоенность, будто я находился дома и все у меня было в порядке, все у меня было так же, как у миллионов других людей – и ребенок этот был мой, и телевизор «Электрон», занимающий целый угол возле балконной двери, и хрустальные вазы в немецком серванте, и непрочитанный трехтомник про трех мушкетеров, и такая же непрочитанная, но красиво изданная двухмиллионным тиражом «советская библия» – двухтомник Пушкина. Но мгновение это прошло, и я уже снова сидел в чужой, не знакомой мне квартире и смотрел на стоящий на телевизоре будильник. До восьми оставалось еще час пятьдесят. Интересно, Лена уже начала готовить ужин? Она обещала сегодня картошкуфри. Жизнь не очень-то разнообразна – когда-то, лет двенадцать назад, у меня уже была подружка, любившая меня кормить картошкой-фри. Но это было так давно, что и лица этой подружки я не помнил.
Я встал с дивана, прошелся по комнате. Заметил на полированной поверхности телевизора слой пыли, не очень толстый, но достаточный для того, чтобы на нем рисовать пальцем. И я вывел круглыми буквами возле тикающего будильника: «Добрый вечер». Прошелся на кухню, нашел на полке над плитой пачку индийского чая и поставил чайник на огонь.
Подумал, что «освоение» чужой квартиры должно начинаться с кухни. И действительно, на кухне я себя чувствовал лучше. Может, потому, что уже сидел здесь однажды, когда пришел отдавать доллары? И сейчас я сел на то же самое место, справа от окна. Чайник зашипел, и этот домашний звук приятно вплелся в тишину, обуютив и смягчив ее. А за окном безветренный декабрьский вечер слушал звонкое тарахтенье трамваев. В темноте были рассыпаны желтые огоньки, и один из них – ближний уличный фонарь – освещал голые деревья и белые «жигули», стоящие под домом.
Крепкий чай ускорил течение времени, и когда я вернулся в комнату, будильник показывал без пятнадцати семь. Я заглянул в кроватку – ребенок еще спал.
Около семи я взял на кухне бутылочку с соской и снова наклонился над ребенком, но его глаза все еще были закрыты. Он крепко спал, и я усмехнулся, вспомнив, как Марина, уходя, сравнила детей с собакой Павлова.
Сам я уже проголодался и, вернувшись на кухню, чтобы поставить бутылочку с соской на ее теплое место на батарее, полез в холодильник. Нашел там все для перекуса: масло, сыр, колбасу, но ничего приготовленного не было. Марина, должно быть, для себя готовила не часто. Подогрев чайник и сделав себе два бутерброда, я снова уселся на свое место справа от окна. Зазвонил телефон, и я вышел в коридор. Поднял трубку.
– Алло, алло… – говорил я, но в ответ слышалось только чье-то дыхание.
Я положил трубку и вернулся за стол. Наверное, тот, кто звонил, решил, что не туда попал, услышав мой голос.
И я продолжил свое чаепитие, так замечательно и незаметно убивающее время.
Прошло еще полчаса, и я снова наклонился над ребенком, сжимая в руке теплую бутылочку с какой-то молочной смесью. Но ребенок все еще спал, и я не решился его будить. Вместо этого я позвонил себе домой и спросил Лену: что делать?
– Главное – не психуй! – сказала она. – Просто сейчас ему больше хочется спать, чем есть. Когда ему по-настоящему захочется есть – ты услышишь. Кстати, картошку я уже почистила.
– Через полчаса она должна прийти – и я сразу домой!
И снова наступила тишина.
Течение времени замедлилось, и я почувствовал раздражение. Кажется, именно тишина меня и раздражала. Она была здесь хозяйкой, и то, что я ее не нарушал, лишь доказывало мое послушание. Хотя все было так хорошо замаскировано под «покой», под боязнь потревожить сон ребенка, который давно уже должен бы проголодаться и вопить резким кошачьим голоском. Но он молчит, словно тоже подчиняется этой тишине. И я снова наклоняюсь над ним, дотрагиваюсь пальцами до теплой, чуть влажноватой щечки. Но он спит. И я всматриваюсь в его миниатюрное личико, на котором еще нет никаких черт и линий. На кого он будет похож? На кого он похож сейчас? В таком возрасте дети, кажется, похожи только друг на друга… Но я вдруг начинаю искать взглядом по комнате фотографию Кости, я хочу спокойно рассмотреть его лицо и попробовать сравнить его с лицом ребенка. Где-то здесь должна быть фотография с траурной черной полоской, отрезающей один из нижних уголков. Место для печати смерти. Но я смотрю и не вижу нигде этой фотографии. Вообще нет нигде никаких фотографий, даже на книжной полочке серванта стоят только книги… Может, она убрала фотографии, чтобы отвлечься от прошлого? Но в спальне, на прикроватной тумбочке у нее наверняка стоит или лежит его фото.
Я осторожно захожу в спальню, щелкаю выключателем и вижу широкую деревянную кровать, тумбочку, на которой стоит радиоприемник, маленький будильник, круглое зеркало, рядом – пачка журналов, верхний – «Бурда», на подушке лежит книга, из которой торчит какое-то письмо, исполняющее роль закладки. Я подхожу, мне интересно, что она читает по вечерам. Генрих Бёлль, «Дом без хозяина». Господи! Разве не глупо читать эту книгу и одновременно прятать фотографии убитого мужа? Я покачал головой и вдруг вспомнил о времени. Будильничек на тумбочке показывал пять минут девятого. Я выключил в спальне свет и вернулся в комнату.
Ребенок все еще спал, и это меня злило. Но ничего, сейчас она вернется и сама будет им заниматься, будет его кормить, нянчиться с ним. А я поеду домой есть картошку-фри. Я, кажется, снова был голодным.
Сел в кресло и терпел эту тишину только ради того, чтобы услышать щелчок дверного замка и негромкий скрип открывающейся двери. Но будильник на телевизоре продолжал отсчитывать минуты, и никакие другие звуки тишину не тревожили. Я потихоньку зверел. Мне казалось, что ребенок только притворяется спящим. Он просто ненавидит меня и не хочет принимать еду из моих рук. Конечно, это был
