Федору нравилось покупать дешевые вещи, нравилось пить и нравилось драться по пьянке. Но больше всего ему нравилось ловить рыбу. Благо, речка протекала невдалеке, а еще ближе к дому находились два пруда, в которых колхоз когда-то пытался разводить рыбу. Попытка, конечно, не пытка. Начался этот рыбразвод давно, и рыба в прудах была. И по ночам, благодаря отсутствию недавно сокращенного ночного сторожа, местные жители приходили на пруды с ведрами и удочками. И ловили столько, сколько влезало рыбы в ведро.
Оля рыбу не любила. Да и сам Федор признавал ее только в виде таранки. Вернется под утро, выскребет ножом рыбкины потроха, обваляет в соли – и в сарай на веревку. А сам спать.
Этот сарай был рядом с летней кухней, и Оля, готовя еду, морщилась всякий раз, когда ветерок заносил к ней вялено-соленый запах.
Федор дожидался, пока таранкой можно было отбивать чечетку о деревянный стол, и потом, нанюхавшись ее до дурной улыбки на лице, требовал сварить ему картошки. И с картошкой ее ел. Ел и запивал ершиком – на полстакана водки стакан пива. Это было его счастье.
А Оля варила картошку, стирала белье, выводила на луг корову, молча терпела мужа и делала все, что положено издавна делать сельским женщинам. Жизнь шла простая и трудная, и простота ее трудности была понятной и привычной.
Когда ей стукнуло сорок пять, соседские дети стали звать ее бабой Олей.
Потом наступила независимость. Страна тоже поменяла название. Председатель колхоза уехал куда- то депутатом, а новым председателем колхоза стал его сын.
Оля попыталась разобраться в переменах, но сосед Данила ее успокоил. Сказал, что все будет по- прежнему. Даниле можно было верить – он единственный на их улице выписывал газеты.
И действительно, ничего не изменилось, и жизнь пошла дальше такая же, какой была и до этого. И снова приезжали цыгане с дешевыми поношенными вещами, со ржавыми пилами и топорами. И снова пьянки с драками и раздражающий запах вяленой рыбы из сарая, что рядом с летней кухней. И колорадский жук с колхозного поля прет на ее огород, и спасу от него нету. А Федор спит, и храп его доносится во двор через открытое маленькое окошко их приземистой хаты.
Ночью лежала Оля одна на широкой кровати. Болел позвоночник, уставший сгибать спину, и поэтому сон не шел. Оля лежала и думала, что семейная жизнь ее давно раздвоилась. То есть как бы разделилась на ее семейную жизнь и его семейную жизнь. Она его кормила, обстирывала и практически не видела. А он исправно заготавливал дрова на зиму, по ночам ловил рыбу, днем спал, а вечером то ли с цыганами пил, то ли бродил по селу. Чем он еще занимался? Да ничем. За последние два года только саженец абрикоса посадил в саду. Да и тот усох, не принялся. Так и торчит мертвой палкой.
И вот лежала Оля и думала, что ничего у них нет с Федором общего, кроме этой широкой кровати. Да и на ней они спят по очереди. И детей у них нет. Может, из-за нее, а может, и нет. К врачу ведь она не ходила. Врач далеко, в райцентре. На него нужно целый день тратить. И никакая это не семейная жизнь, а что-то вроде того же колхоза, только каждый свои обязанности добровольно исполняет.
А за открытым окном было тихо. Длилась ночь, и в комнату просачивался из закрытого сарая запах вяленой рыбы.
Какое-то время спустя Оля заметила, что глаза у Федора повеселели. Обычно они становились веселыми перед рыбалкой или перед ужином, а тут – днем. Что-то екнуло в груди у Оли. Присмотрелась она к нему.
А у Федора в сухом лице гордость появилась. Гордость и решительность. Засобирался он куда-то. На дворе позднее утро, солнце вовсю светит, а он рубашку надел белую, пиджак. У Оли денег на автобус до города взаймы попросил. Нехотя развернула она носовой платок, дала ему денег.
Одевшись, он взял пустую сумку, зашел в сарай, что рядом с летней кухней. Потом оттуда, уже с набитой сумкой, к калитке зашагал. Гордый, самоуверенный. И слова не сказал. Все его поведение словно говорило: «Погоди, скоро увидишь!»
«Что увижу?» – подумала Оля, глядя ему в спину.
Потом заглянула в незакрытый сарай и увидела, что все эти бесчисленные ряды вонючей рыбы, висевшие на веревках под деревянным потолком, исчезли.
– Ну слава Богу, – вздохнула Оля, подумав, что рыба из их жизни исчезла навсегда.
Мгновенное облегчение словно избавило ее от лишнего веса. Она даже улыбнулась победной улыбкой. Рыба-разлучница ушла. Можно было теперь ждать настоящих перемен в жизни, а не таких, как переименование улиц и сел. Она вдруг стала вспоминать все хорошее, что видела она и слышала от Федора за эти тридцать лет жизни. Вспоминалось легко, не так уж много было чего вспоминать.
На радостях она открыла бутылку прошлогодней малиновой наливки и выпила стопочку.
А вечером Федор вернулся с пустой сумкой. Отдал ей деньги за автобусный билет и показал в своей руке еще пачку денег. Не много и не мало. На глазок Оля определила, что на пару кило базарной свинины должно бы хватить. Но не дал он их ей. Спрятал в карман пиджака. А сам наскоро переоделся в старый спортивный костюм с оттянутыми коленками, схватил ведро и удочки и пошел.
Уже темнело. Оля стояла у калитки и слушала, как все тише и тише брякало пустое ведро, удаляясь в сторону прудов.
И опять бессонная ночь. И боль в уставших руках, и ощущение сплошной глупости в голове – это из- за утренней надежды на перемены. Перемен не будет. Их, наверное, вообще не бывает. Их только ждут.
И в открытое окно, за которым ночь, все также просачивается вяленый рыбий запах, хотя рыбы в сарае нет. Она точно знает. Она несколько раз за прошедший день заходила туда посмотреть на отсутствие рыбы. Посмотрит, улыбнется – и дальше работать на огород. Так легко работалось!
Утром отвела Оля корову на луг, вернулась, а по всему двору снова рыбья вонь. Федор стоит спиной к ней перед вкопанным в землю столом. Рыбу разделывает. Внизу на земле соседская кошка потроха рыбьи жует.
Сплюнула в сердцах Оля и на огород пошла.
А вечером Федор опять собрал свои рыболовные монатки и понес с собою к прудам уже не одно, а два пустых ведра.
Так и повелось из вечера в вечер. Уже и сарай весь под низким потолком рыбой завесил, и комору, где пустые банки для консервирования хранились. Начал шесты на заднем дворе в землю вбивать и веревки между ними навешивать.
Молча и угрюмо следила Оля за происходившим. Изредка видела лицо Федора и замечала в его глазах какой-то лихорадочный азарт. «Может, спятил? – думала. – Может, к врачу его?» И тут же вспоминала, что к врачу – это в райцентр. А в райцентр – это на целый день. А тут бурьяны, колорадский жук с колхозного поля ползет, пырей огород по краям поджимает. То посреди помидорных грядок вылезет, то среди морковки. И ничем его взять нельзя – только голыми руками. Сердцевинку с травой вытянешь, а потом тяни аккуратно подземные усы-корни, чтобы в другом месте не вылез. Только вздыхать приходилось, но зато уж вздыхала так тяжело, что после двух-трех вздохов отпускало, легчало. И можно было снова в три погибели сгибаться над будущим урожаем. Хоть самого будущего, конечно, ей не видать, а урожай будет! И картошка, и буряк, и лук…
Светило солнце, стараясь хоть так смягчить наступление осени. Жаворонки зависали где-то в небе и пели – заливались, будто все у них хорошо было.
«Вот бы птицей стать… – подумала Оля и посмотрела на себя, на свои толстые крепкие руки, на упругий бочонок тела, на ноги, носившие этот бочонок без устали. – Да нет, какая я птица!» – бросила взгляд на небо, где жаворонок заливался.
Разогнула спину, вдохнула полную грудь воздуха, и тут же – отплевываться. Опять рыбий запах, да еще не обычный солено-вяленый, а с гнильцой. Оглянулась на свой дом, на хозяйство. И все как-то без любви, без щепетильности во взгляде. Вроде и ее, а вроде и нет.
А Федор уже на заднем дворе на натянутые веревки рыбу цепляет. Ему другого запаха и не надо. Вот оно – богатство. Соленое, вяленое. Сухие деньги. Солнце к месту, подсушит таранку и ничего за это не возьмет. А он потом ее в город, к пивным ларькам. Народу – что? Народу пиво без таранки все равно, что язык наждаком тереть. Налетят, раскупят, оставят свои мятые в его карманах. И то справедливо, ведь не ворует, а своим трудом. Так, Бог даст, до заморозков на какой-нибудь старый мотоцикл насобирает. Вот и
