пыли и дождя. С темных волос и бакенбард свисали капли дождя, лицо его тоже было немного усталым, но он старался держаться бодро и не прочь был посмеяться над цивильным художником, этаким чужеродным телом в военном организме.
— А где еще один цивильный? — строго спросил Василий Васильевич. — На правах старшего брата я намерен надрать ему уши!
— Встречаю его часто, — ответил Александр, — Скобелев отдыхать ему не дает! А за что же ему драть уши, Василий?
— За то, что не вернул коня и заставил меня трястись с больной ногой в отвратительной коляске! — бросил Верещагин-старший. — Я написал ему несколько писем, а он удосужился ответить на одно, да и то неуважительным куриным почерком!
— Прости его великодушно, — вступился за Сергея Вереща-гин-младший, — Он ведь едва держит перо: рука-то у него сильно побита! А за коня и повозку Сергей переживает больше, чем за свою собственную голову., Не с кем отослать — в этом вся загвоздка, Василий!
— Все равно надо быть верным своему слову, — не желал уступить Верещагин-старший.
— Верен Он и своему слову, и своей братской привязанности, — покачал головой Александр. — Молиться он на тебя готов, Василий! Прости ты его, ради бога. Посмотрел бы ты на
Сергея — пожалел бы: худой, усталый, израненный, нервный, а все норовит на вылазку да в атаку!
— Вчера о нем докладывал государю князь Суворов, Назвал Сергея храбрым из храбрейших. Под ним, говорит, убито восемь лошадей, а он уцелел только чудом. Я думал, что добрый наш земляк Суворов все это говорит ради красного словца…
— Все это — сущая правда! — воскликнул Александр.
— Тогда передай ему, что государь император награждает его солдатским Георгиевским крестом.
Александр вдруг помрачнел.
— Передам, если не убьют, — сказал он. — У меня такое предчувствие, что меня непременно убьют.
— А знаешь, что такое предчувствие? — Василий быстро взглянул на младшего брата. — Ты не обижайся, но это маленькая трусость. Она понятна и извинительна, когда человек ожидает для себя самого худшего. А в бою на самое лучшее надеяться трудно.
— Может быть, — уклончиво ответил Александр. — Трусом себя не назову, но настроение иногда бывает до того отвратительным, что передать невозможо. А вот про Сергея говорят, что он сознательно ищет смерти. Потому, говорят, и смел.
— А чего же ему желать смерти? — удивился Василий Васильевич. — Он еще не мог разочароваться в жизни, у него есть все данные для настоящего художника. А теперь вот и боевая награда — Георгиевский крест.
— Крест — это прекрасно, — задумчиво проговорил Александр.
— Что слышно про третий штурм Плевны? — спросил Василий Васильевич.
— Всякое говорят, Василий, — пожал плечами Александр, — Большого оптимизма я пока не замечал. Шестьдесят тысяч русских да двадцать тысяч румын — это, наверное, очень мало. Турки не превосходят нас числом, зато у них отличные укрепления, да и наступать нам придется по ужасной грязи. В чудеса я не верю с детского возраста! Говорят, что третий штурм очень нужен теперь: тридцатого августа у государя императора именины, он должен получить достойный подарок, — Как бы именины государя не превратились в похороны для тысяч других, — грустно покачал головой Василий Васильевич.
— К этому мы тоже привыкли, — уныло ответил младший Верещагин. — Да поможет нам бог!
— Бог-то бог, да и сам не будь плох! — заключил Василий Васильевич, заметивший, что брат торопится уходить.
II
С восьми часов утра тридцатого августа батальон майора Горталова находился под непрерывным огнем турок, и унтер-офицер Игнат Суровов старался ободрить солдат, посмеиваясь над неудачными выстрелами противника, утверждая, что османцы посылают свои пули за молоком, а шрапнелью сбивают с кустов виноград. На шутки унтера мало кто отвечал веселым настроением: батальон больше недели вел бои и многих успел потерять. Раненые лежали неподалеку от второго гребня, замятого недавно скобелевским отрядом, слышались стоны, а кое-кто уже перестал просить помощи. Все видели перед собой и третий гребень, прозванный Зелеными горами: там рос сочный и нежный виноград, зелень его листьев и неспелые плоды издали напоминали чудесную рощицу. Зеленые горы и предстояло атаковать. А за ними — редуты, защищенные крутыми каменистыми скатами и многочисленной артиллерией, не скупившейся на снаряды и «вырывавшей все новые и новые десятки людей.
В воронке, еще свежей после разрыва и пахнущей порохом и сыростью, Суровов нашел нескольких своих подчиненных слушавших торопливый рассказ молодого солдата, белобрысого и голубоглазого, напомнившего Игнату давнего знакомого по прежнему полку Ивана Шелонина, которого он не видел с Снстовской переправы на Дунае. Они потеснились, и. Игнат присел рядом, пригнув голову, чтобы не подставлять ее под свистящие нули и осколки. Солдат рассказывал о жене. Если верить ему, то она у него самая красивая, самая добрая, самая лучшая на свете. Он вынул из кармана металлическую коробочку, осторожно открыл ее и показал прядь мягких, шелковистых волос.
— Дочечка у меня есть! — радостно и грустно пояснил он. — Волосами и глазами — я, как две капли воды на меня похожая. Глазоньки как васильки во ржи, — волосы — цветом лен, а мягкостью — лучше шелка. Уходил я из дому на войну, а она обхватила ручонками шею и не отпускает. Тебя, говорит, турки погубят, как волки серенького козлика… Серенький козлик — любимая ее сказка, знает она ее от первого до последнего слова. Турки, отвечаю, что злые волки, да я-то не похож на серого козленочка! Нет, плачет, погубят они тебя, не уходи на войну, оставайся дома. Жена догадалась прядь волос дочечкиных отрезать. Они, говорит, тятьку сберегут и домой его вернут, вот увидишь… Поверила, глупенькая.
Он не успел договорить, как прозвучал сигнал горниста, позвавший в атаку. Игнат поднялся во весь рост и первым побежал к третьему гребню. Двигаться было трудно, глина прилипала к сапогам пудовыми гирями. Огонь турок был так силен. что шрапнель и осколки осыпали, казалось, каждый клочок измятой, истоптанной земли. Суровов продолжал кричать зло и хрипло и звать за собой, но люди бежали и без его крика. Навстречу Игнату несся турок и также вопил, выставив сверкающий сталью штык. Игнат ударил eгo своим штыком и опрокинул врага на спину. Наверху уже шла рукопашная. Траншея была завалена трупами, турецкими и русскими, но бой продолжался еще долгие минуты, пока последние турки не покинули третий гребень гор и не ударились в бегство — в сторону огрызающихся огнем редутов.
«Противник це смирится с потерей такого важного рубежа», — прикинул майор Горталов, осматривая новые позиции. Кепи и левая пола его мундира были иссечены мелкими осколками, но сам он казался невредимым, если не считать продолговатой и глубокой царапины на правой щеке. Темные небольшие усы его вздрагивали от нервного тика, а карие глаза улыбались.
— Какие потери в твоем взводе, Суровов? — спросил он у подвернувшегося унтер-офицера.
— Пятеро до атаки и шестеро во время атаки, — доложил Суровов, понявший, что во взводе после гибели его командира-прапорщика и двух унтер-офицеров он стал главным.
— Людей надо беречь, — посоветовал Горталов.
— А как? — с искренним простодушием спросил Суровов.
— Не знаю, — так же искренне ответил Горталов.
Он всегда искренен, этот сухощавый, подвижный майор. Девять дней назад, когда шли бои за Ловчу и батальон захватил важную высоту, генерал Скобелев спросил, удержит ли Горталов новую позицию. «Нет, — ответил майор. — Нужна артиллерия». Скобелев прислал батарею. Турки предприняли несколько атак, но их встретили шрапнелью и осколочными гранатами, и они откатились. Скобелев снова появился на позициях. «Удержишь вершину, голубчик?» — допытывался он. «Удержу!» — заверил Горталов. «Смотри,
