от государства денежную помощь. Но там почти всё время лежал снег, было очень холодно. Я к тому же беспокоилась о нашем будущем ребёнке — вдруг мне нужна будет врачебная помощь. У мужа были слабые лёгкие. Ему было запрещено выезжать из деревни, а я могла передвигаться свободно, и он послал меня в сопровождении нашего хозяина-крестьянина в Петрозаводск просить губернатора о переводе в другое место. Губернатор был очень любезен, но дать нам разрешение на переезд он не имел права. По его предложению муж послал заключение врача о своём здоровье и письменное прошение. Через несколько дней посыльный привёз нам от жены губернатора посылку с продуктами и детской одеждой. Скоро мы получили на наше прошение положительный ответ — разрешение переехать в центральную Россию».
Мы, слушавшие эту историю, с трудом могли поверить, что при царском режиме с политическими заключёнными обращались как с людьми, судили в соответствии с законом. Больше я про эту женщину, бывшую в Бутырках в третий раз, ничего не слышала.
Я читала много воспоминаний людей, приговорённых при царе к ссылке или тюремному заключению. Ни один из них не утверждает, что его осудили без всякого повода. Наоборот, они всегда открыто признают, что со всей энергией активно участвовали в нелегальной работе, целью которой было свержение царизма. Большинство старых большевиков отсидели в царских тюрьмах многие годы, но остались живы. Погибли они лишь тогда, когда против них повернулось советское правительство. Многие из этих старых большевиков теперь посмертно реабилитированы, честь их восстановлена. Прав был тот, кто горько пошутил: «Христиане верят в воскрешение после смерти, а коммунисты — в посмертную реабилитацию».
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Что в Советском Союзе означает освобождение
Освобождение из заключения должно для заключённого означать радость, свободу, возвращение домой. Тот, кто никогда не жил в Советском Союзе, даже не может себе представить, как недосягаемы здесь для освободившегося счастье и свобода. В других странах для отбывших заключение существуют специальные организации, которые на первых порах оказывают им помощь. В Советском Союзе не так. Там после освобождения начинается суровая бесконечная борьба за существование.
Во-первых, освободившийся из заключения не имеет права жить во многих городах. В документах, которые мне выдали в Воркуте, было написано, что я вышла из заключения. Кроме того, там было несколько тайных пометок, знакомых каждому милиционеру. Мне было запрещено жить в тридцати девяти городах, в том числе в Москве, Ленинграде, Киеве. Самое же неприятное, что люди обычно стараются избегать бывших политических заключённых, боятся их как чумы, лишь бы самим не попасть под подозрение. Родственники и друзья часто не осмеливались помогать вернувшемуся из лагеря, не пускали даже переночевать. Правда, были и такие, кто к освободившимся относился особенно дружелюбно и оказывал им всяческую помощь.
Если бы я вернулась к мужу, мне бы, конечно, разрешили жить под его покровительством в Москве. Но я чувствовала себя оскорблённой и возвращаться к нему не собиралась. Оскорблённое самолюбие заставило меня начать новую жизнь вдалеке от него и без его помощи. Мне нужны были работа и жильё. Приехав в Москву, я сразу пошла к моей бывшей домработнице Александре Сельдяковой, которой написала о своём освобождении ещё из Воркуты. Они с мужем жили в уютной, чистой квартире. Приняли они меня сердечно, на первое время оставили у себя. Последний раз, уезжая в Японию, я оставила Александре на хранение кое-какие свои вещи. Она все сохранила.
Но покоем я наслаждалась всего несколько недель. Потом меня задержала милиция — у меня не было московской прописки. Арест, к счастью, продолжался всего одну ночь, но мне было приказано срочно выехать из города. Куда было деваться? Некоторые из моих влиятельных друзей пытались прописать меня в Москве, а верная Александра нашла для меня у своих друзей в другом районе города комнату. Но я боялась там долго находиться и переехала в Ростов, километров за двести от Москвы, там меня приютили друзья той же Александры. Но и в Ростове нужна была прописка, а прописаться я могла, лишь найдя работу. Поиски были безрезультатны. Пришлось вернуться в Москву, к Александре. И снова меня арестовали и посадили в КПЗ. Кроме меня там находился какой-то грабитель. Я ему рассказала, что единственное моё преступление состоит в том, что я жила в Москве без прописки, он мне очень сочувствовал.
Я провела с ним в камере много суток, пока меня, наконец, среди ночи не вывели на допрос. Ведший допрос красавец был совершенно пьян. Я с трудом разбирала, что он говорит, ответы записывать он не мог. Потом он стал брать у меня отпечатки пальцев, это у него никак не получалось, и он в ярости рвал испорченные бланки. Час тянулся за часом, а я всё считала испорченные бланки. Когда я дошла до ста тридцати пяти, в комнату вошли двое штатских. Они спросили, как меня зовут, и увели с собой. Пьяный следователь остался сидеть, тупо глядя перед собой.
Мы поехали в милицейское управление. Меня отвели к начальнику всей московской милиции. Генерал поздоровался со мной довольно вежливо. Я осмелилась ему честно рассказать о своём сложном положении. Генерал обругал своих подчинённых и обещал помочь с пропиской. Дал свой телефон, просил позвонить через неделю, проводил до дверей и велел одному из своих подчинённых отвезти меня, куда я попрошу. Скоро я снова была у своей старой домработницы.
Александра с мужем, оказывается, подняли на ноги моих старых друзей, занимающих высокие посты, а те связались с генералом. Вот почему он был так вежлив. У Александры я переночевала только одну ночь, а потом перебралась к её родственникам. Через неделю я позвонила генералу, но мне сказали, что его нет. Даже начальник милиции боялся иметь со мной дело!
Вскоре с помощью одного из моих друзей я попала на приём к высшему милицейскому чину страны. Управление находилось на Лубянской площади. Начальник был очень любезен и тоже вызвался мне помочь. Правда, в тот же вечер он должен был ехать во Львов, но дал мне свой телефон и попросил позвонить в определённый день на следующей неделе. Потом он заговорил менее официальным тоном и спросил, была ли я знакома с некоторыми руководителями Советской Карелии — Гюллингом, Ровио, Маттсоном и другими. По этому вопросу и его хорошему знанию Карелии я поняла, что он когда-то был там.
Я позвонила в назначенный день, но никто не ответил. Позже я говорила по телефону с секретарём, который на вопрос, где его начальник, ответил уклончиво, советовал больше не приходить.
Позднее выяснилось, в чём дело. Генерал поехал во Львов подавлять «бандитский мятеж». Вернувшись, он доложил, что беспорядков прекратить не смог. Кроме того, он высказал мнение, что речь идёт не о бандитах и разбойниках, а скорее о движении украинских националистов. Привезший дурные вести генерал был расстрелян.
В конце апреля 1947 года я была в гостях у моего старого друга Александры Коллонтай. Её недавно отозвали с должности советского посла в Стокгольме. Александра Михайловна принимала меня в своей старомодной скромной квартире. Выглядела она больной, была в подавленном настроении, передвигалась по комнате в инвалидной коляске. Сказала, что пишет, с помощью секретаря, воспоминания. Был канун Первомая, вся Москва готовилась к празднику. Водки хватало с избытком, а хлеб был по карточкам. Почему-то в неограниченном выборе в магазинах лежали кремы и духи, но мыла было не достать. Александра Михайловна пожаловалась, что чиновники обошлись с ней несправедливо, когда она попыталась получить карточки, чтобы купить продукты к праздничному столу.
На почётном месте на письменном столе стояла фотография короля Швеции Густава V в красивой рамке и с дружеской дарственной надписью самого короля. Снимок напоминал о дипломатической карьере Александры Михайловны. В прошлом революционерка-идеалистка, она была сначала полпредом в Швеции и Норвегии, потом в Мексике, а последние годы — послом в Швеции. Теперь её блистательная жизнь близилась к концу. Ещё в ранней молодости эта чрезвычайно образованная женщина участвовала в тайных антицаристских заговорах, знала Ленина и многих революционеров. В начале двадцатых годов она была душой «рабочей оппозиции», а после захвата Сталиным власти лишилась всех важнейших постов. После традиционной «самокритики», отказавшись поневоле от своих прежних взглядов, она смогла начать карьеру дипломата.
Бывший посол тепло говорила о Финляндии и других северных странах. Она хорошо знала шведский,
