— Я тебе так завидую, — говорит она, не пытаясь на этот раз изобразить расстройство. Ничего себе. Она имеет наглость не только улыбаться мне, но еще и говорить с открытым ртом. Если приглядеться, можно даже заметить приставшие к зубам коричневые кусочки хлопьев. И что только парни в ней находят, если, конечно, находят?
— Послушай, Гордон, — говорю я, — у меня много этой, как ее… домашней работы.
Гордон смотрит на меня с гордостью, считая, видимо, что его положительное влияние наконец начинает приносить плоды.
— Я разрешаю тебе сделать уроки завтра.
— Не получится, — говорю я, поднимая глаза к потолку и складывая руки на груди. — Завтра нужно идти в церковь. На целый день.
На самом деле я лишь однажды зашел в церковь, да и то потому, что на улице с утра шел проливной дождь, а у меня сломался зонт и никак не хотел открываться. Внутри пахло каким-то старушечьим запахом, и любой звук, даже самый слабый, который я производил, отдавался под куполом громогласным эхом. Помню, все находившиеся там, как по команде, обернулись и странно посмотрели на меня, но это, наверное, потому, что я чуть было не сорвал службу, которая была в самом разгаре. Ну, вы знаете, мне почему-то пришло в голову, что будет весело, если попрыгать немного и покричать, что Господь испепеляет меня своим гневом.
Гордон, смеясь, хлопает меня по спине.
— Мы ходим только на утреннюю службу. После этого ты будешь абсолютно свободен.
О боже. Они и правда ходят в церковь? А теперь еще и меня потащат с собой?!
— Похоже, сегодня ты свободен, — замечает Амалия. Когда она говорит с открытым ртом, изо рта обратно в тарелку падают полупережеванные хлопья.
Открывается входная дверь, и входит перевозбужденный Алекс. Выбравшись из-за Хелен, он с победным видом подлетает к столу.
— Смотри, что у меня есть! — восклицает он, пританцовывая возле меня с «тещиным языком» в руках. Он с оглушительным свистом дует в него, и лента, развернувшись, попадает прямо мне в лицо. В руках у Алекса небольшой пластиковый пакет с изображением воздушных шариков. Он лезет в него и достает огромный желтый леденец.
— Это тебе, — говорит Алекс и, аккуратно положив конфету на стол, отправляется в свою комнату.
Леденец со вкусом лимона. Я смотрю на него, не притрагиваясь, так как мне уже кажется, что и завтракать-то сегодня не стоило.
— Ты бы пошел собрался, — говорит Гордон, отправляясь в другую комнату поздороваться с Хелен. — Нам сегодня нужно многое успеть.
Когда он оказывается вне пределов слышимости, я тычу в стол вытянутым пальцем в направлении Амалии.
— Мы же обо всем договорились. Ты же не хотела, чтобы я первым научился летать?
Амалия усмехается себе под нос. Я в этой семье фигура, прямо скажем, случайная; но никто, похоже, не замечает, что перед ними — живое воплощение зла и шутить со мной не стоит.
— Мы с тобой договаривались еще до того, как ты убил Голубого Кролика. Если ты так не хочешь летать, может, тебе просто сбежать? Это было бы хорошо для всех.
— Я не могу сбежать — моя мама договорилась с Гордоном. Скажи ему, чтобы отменил занятия!
Амалия пожимает плечами.
— Не могу. Ему так хочется научить тебя летать. А потом, может, нам повезет, и ты разобьешься.
Я чувствую слабость во всем теле. Не знаю, чем все это кончится, но у меня от страха трясутся поджилки.
— А что скажут твои подруги, если в понедельник за завтраком я покажу им твои трусы? Те, на которых написано «Я люблю Роберта Марча»?
Мне, кстати, даже не пришлось сфабриковать эту надпись — Амалия сама это написала, пририсовав на заднице большое красное сердце. Роберт Марч играет в школьном ансамбле на тубе, и играет очень плохо, надо сказать. К тому же он весь покрыт веснушками. За завтраком он всецело погружается в обмен бейсбольными карточками с такими же идиотами-приятелями. За столиком, где завтракают Амалия и ее подружки, до сих пор, кроме меня, нет ни одного мальчика, и там, где сидит Роберт, точно так же не хватает женского общества, хотя, может быть, разница в том, что над столиком Роберта и его друзей постоянно витает запах грязных носков, в которых вся компания ходит как в спортзал, так и в столовую.
Амалия розовеет до кончиков волос. Я слышал, как она рассказывала подружкам, что ей нравится тот же блондинчик-футболист, по которому большую часть времени вздыхают все остальные. Мне это известно, потому что Амалия обсуждает это по телефону с подругами часов, наверное, по десять каждый вечер.
Интересно, что они подумают, узнав, что втайне Амалия влюблена в этого веснушчатого Роберта.
— Ты этого не сделаешь, — говорит Амалия, взяв себя в руки и скорчив гримасу, свидетельствующую о том, что ей все известно наперед и неприятных неожиданностей, вроде той, которой ей угрожаю я, просто не может быть. Когда она корчит такую рожу, нос задирается так высоко, что можно заглянуть в ноздри, не нагибаясь. — Ты же теперь будешь сидеть со своей девушкой.
Она имеет в виду Сару, которая моей подружкой не является. Хотя мне, не скрою, понравилось, как она обняла меня там, во дворе школы. Я еще не успел забыть Кэт; к тому же причиной объятий не было признание моей мужской привлекательности. Если бы Сара знала, какой я на самом деле мерзкий тип, не думаю, что она стала бы столь горячо домогаться моей помощи.
— Кроме того, — продолжает Амалия, — я тебе эти трусы ни за что не отдам.
— Поздно, — говорю я, откидываясь на спинку стула. — Я их уже спрятал — здесь, в доме, но ты ни за что не догадаешься, где они.
Трусы я обнаружил в стопке чистого белья, заметив, как Хелен их туда положила накануне вечером. Я подумал, что лишние козыри никогда не помешают, и воспользовался возможностью увеличить их количество.
Амалия оттопыривает нижнюю губу, то ли презрительно улыбаясь, то ли готовясь заплакать. Хлопья, которые она так жадно запихивала в себя, забыты.
— Я тебя ненавижу, — говорит она.
— Скажи Гордону, чтобы отменил занятия.
Однако сестра, очевидно, решила, что будет молчать, что бы ни случилось, и не произносит ни слова, даже когда в комнату вновь вваливается Гордон, утверждающий, что нам с ним предстоит провести вместе лучший день моей жизни.
8
Меня похитили. Сумасшедший в обтягивающем трико и дурацком плаще держит меня в заложниках. Мы стоим на крыше самого высокого здания в Золотом городе. Вокруг, за стенами маленькой надстройки, защищающей лестницу от непогоды, нет ничего, кроме плоской, как блин, крыши, с которой можно упасть в любом направлении, на выбор. Я изо всех сил цепляюсь за ручку двери, ведущей на лестницу, по которой мы только что поднялись. Дверь закрыта — спасибо Гордону, не видящему смысла держать ее открытой, так как возвращаться тем же путем мы не собираемся. У меня нет подходящих слов, чтобы описать, каким именно пыткам я охотно немедленно подверг бы Гордона, моего любящего папочку, если бы мне представилась такая возможность. На нем костюм, сделавший второе имя наиморальнейшего супергероя всего мира узнаваемым. Никто даже и не думал остановить его, когда он тащил шестнадцатилетнего мальчика по улицам Золотого города со словами: «Ты нервничаешь, и это нормально. Со мной в первый раз было то же самое. Первый прыжок дается тяжело, но прежде чем ты успеваешь всерьез испугаться, радость от полета перекрывает страх». Почему бы людям не среагировать, скажем, на слово «страх» и не
