Я пригляделась. «Странная буква» была не греческой, а английской. Так выглядела заглавная «К», исполненная елизаветинской скорописью под названием «секретарский курсив». Значит, в заглавии было «Карденьо» или «Кардонья».
Слово было знакомым. Я уже видела его где-то, читала… Кажется, это имя или название, но чье? Человека, города? Чем больше я напрягала память, тем глубже его смутный образ проваливался в серый туман забвения. Может, письмо объяснит? Я кинулась читать дальше.
Слова прощания и росчерк ютились на одной строчке в самом низу страницы, ничем не выделяясь из основного текста. Я перенесла взгляд на следующую страницу.
Неудивительно, что профессор Чайлд собирал песни. Я вернулась к письму Гренуилла. Неужели оно — та самая находка Роз?
Хорошо бы.
Я наскоро пролистала остальное содержимое ящика, но ничего примечательного не нашла. Что еще хуже, первой части письма Джереми Гренуилла след простыл. Я сверилась с каталожным списком. Его имени там не было. Очевидно, эта одинокая страница угодила в письмо Элизабет по ошибке, возможно, еще при жизни Чайлда, — по крайней мере библиотекари не заметили ее при каталогизации. Ни даты, ни адреса на ней не было — одна только подпись и место среди бумаг профессора, которое и обеспечило ей память в истории… Да еще слова о старом издании «Дон Кихота». Меня словно током ударило. Я же сама видела у Роз на полке подборку Сервантеса! Хотя что это доказывает? «Дон Кихот» в этом смысле не отличается от «Илиады» или «Войны и мира» — он есть почти у каждого читающего интеллигента.
Однако упоминание о нем могло помочь в датировке Гренуиллова открытия. Испанский «Дон Кихот» впервые был издан в начале семнадцатого века, как раз перед кончиной королевы Елизаветы. Через десять лет его перевели на английский. Значит, отсчет времени для старинного «Дон Кихота» Гренуилла — а с ним и загадочной рукописи — начинается никак не раньше. С другой стороны, промежуток ограничен смертью профессора Чайлда, то есть концом девятнадцатого века, если я ничего не напутала. Я мысленно схватилась за голову. Что толку считать — между датами почти триста лет.
На глаза мне попался том Чемберса, скромно прикорнувший на столе передо мной. По крайней мере Чемберс охватил большую часть этого периода, а писал он не только о пьесах. Я придвинула книгу к себе, открыла задний форзац и сникла. Оглавления не было. Потом мне вспомнилось: оно было общим на все четыре тома, а последний остался у Роз в кабинете. Я вернулась к отмеченной ею странице.
Свет ламп на стенах вдруг моргнул и взметнулся куда-то к потолку. Цвета загустели, и даже сами столы точно выгнули спины и по-кошачьи потянулись. Где-то вокруг, еле слышно и мелодично, прозвенели звонки, и все стало как было.
Я перечитала письмо. Уж не привиделось ли? Нет, именно так, как я запомнила. Снова заглянула в Чемберса. Никакой ошибки.
Я тотчас вытащила свой желтый планшет и начала переписывать письмо, строча со всей прытью. «Бассет» завистливо покосился, словно отчаялся найти что-нибудь стоящее для конспектирования. Явное любопытство Бена чуть не жгло мне бок, хотя сам он не сдвинулся ни на дюйм.
«…перечеркнутая спираль — что-то вроде Θ или φ. Похожа на греческую… — нацарапала я и добавила для себя: — Не греческую, а английскую. Заглавную «К» елизаветинской эпохи».
Я подвинула страницу Бену. Он прочел ее и недоуменно поднял глаза. Вместо ответа я толкнула ему книгу, постучав по ключевому абзацу.
Чемберс был открыт там же, где я читала его прошлой ночью: на списке яковианских пьес, где каждой было отведено по параграфу. Однако в самом низу страницы располагался еще один подраздел, на который я прежде не обращала внимания. От меня не укрылось, как Бен тихо ахнул. Страница предстала у меня перед глазами.
«Утерянные пьесы», — значилось на ней. Первая называлась «Вознагражденные усилия любви», а вторая — «История Карденио».
— Утерянные? — сипло произнес Бен, мгновенно подняв голову.
— Остались только их названия и сведения о постановах в придворных календарях. Известно, что когда-то они существовали, но никто до сих пор не видел ни строчки из этих пьес — все четыреста лет. — Голос у меня сел. — Кроме Джереми Гренуилла.
Он выпучил глаза:
— Где?
Я пожала плечами. Первая часть письма пропала, а та, что осталась, была на удивление небогата адресами и географическими названиями.
— Не знаю.
Зато Роз знала, — осенило меня. «Я кое-что нашла, Кэт, — указала она тогда. — Нечто важное. Важнее, чем 'Гамлет' и 'Глобус'», — твердила Роз. Ее глаза сияли. А я тщеславно отмахнулась от нее.
Дверь зажужжала магнитным замком. Меня подбросило на месте.
Из фойе на удивление четко донесся знакомый голос. Инспектор Синклер!
Интерлюдия
На верхней ступеньке потайной лестницы, у двери за шпалерой, женщина остановилась, разглаживая зеленый шелк платья, что так шел к ее темным локонам и глазам. Она осторожно подвинула край полотна и заглянула в комнату. Внутри, у алтаря, склонился в истовой молитве юноша, не замечая ничего вокруг.
Она замерла на пороге. Видеть его, наблюдать за ним превратилось для нее в потребность, как тянет смотреть на пламя. Золотые кудри, точно нимб, и в этом сиянии — тело, прекрасное в своей необузданности… Она поежилась. Пора уже прекратить называть его мальчиком. До мужчины ему далековато, а юноша — подойдет. «Уилл», — твердо напомнила она себе.
Так предложил второй ее любовник, тезка.
— Как же мне тогда звать тебя? — спросила она.
— Как и все прочие, — ответил он с улыбкой. — Шекспиром. — Потом он предложил еще кое-что, позже нашедшее отзвук в стихах.
