Именно он несколько месяцев назад подал ей идею соблазнить этого мальчика. Не просто намекнул — попросил. Она упала на стул и сидела там, ни жива ни мертва, пока он шагал перед ней, то требуя, то увещевая, то взрываясь угрозами и снова нисходя до мольбы.
Тогда она подумала: «Не так уж это неприятно, должно быть». Мальчик — Уилл — совсем недурен: светлая кожа и волосы, живой ум. Он выделялся с самого первого появления в Шекспировом обществе. Мужчины следили за ним не отрываясь, — может, юный Уилл был чьим-то родственником, протеже или пассией — тогда она этого не знала, а спросить не посмела. Как бы то ни было, его определенно любили.
— Почему? — спросила она, когда поэт перестал умолять. Не о том думая, зачем он толкает ее на это, а как объясняет свой выбор. То есть: «Почему именно я?»
Наверное, потому, что Уилл ее не замечал. Она уже привыкла к мужским взглядам. Даже те, чьи пристрастия ограничивались мужчинами, любовались ею как шедевром. К Уильяму Шелтону, однако, это не относилось. Он видел ее, они говорили… и только.
— Почему? — повторила она.
Шекспир встал у окна, уперся в подоконник.
— Уилл хочет стать священником. — Он обернулся. В его глазах стояло отчаяние. — Католиком. Иезуитом.
Ее передернуло. Подчиняясь непосредственно папе римскому, иезуиты видели себя Христовым воинством, призванным нести Истину в самую чащу языческого мира. К нему, в видении католиков, принадлежала и Англия, где королева-еретичка поддерживала протестантство. Министры Елизаветы, однако, были иного мнения на этот счет. Они объявили иезуитский орден скопищем фанатиков, без конца посягающих убить королеву, восстановить католичество и затащить весь народ в адское пламя инквизиции, приставив к горлу испанский клинок.
Итак, иезуитов приравняли к государственным изменникам и запретили им показываться в Англии. Однако они все равно прибывали. Их беспощадно выслеживали, а когда ловили, предавали самым дьявольским пыткам, которые только приходили на ум королевским дознавателям. Палачам оставалось лишь добивать.
Подумав о том, что станет с этой лучезарной, невесомой красотой в руках истязателей, она побледнела. В ирландских многодетных семействах одного сына нередко отдавали в священники.
— Братья Уилла, — добавил Шекспир с горечью, — воспитали в нем мученические порывы, намереваясь своей властью их осуществить. Они были людьми Говардов, которые на публике открещивались от католицизма ради спасения жизни, а дома тайно его исповедовали во спасение душ. По слухам, они, прихвостни коварного графа Нортгемптона и его племянника, состояли на жалованье у испанского короля. Если кто способен помочь юному англичанину проникнуть во вражескую Испанию, а также в запретную иезуитскую семинарию, то именно Говарды. Им казалось, этим они искупают собственное маловерие — разжигая фанатизм в других.
Немудрено, что Шекспир впал в отчаяние. Она подошла к нему и сочувственно тронула за плечо. Он провел пальцем по ее щеке, спустился в ложбинку между ключиц.
— Ты могла бы поселить в нем иные желания.
Как вызов просьба ее привлекала. Ей не раз случалось соперничать с женами и подругами за сердца возлюбленных. Почти всегда она выходила из борьбы победительницей. Но соперничать с Богом? Уже решив согласиться, она внезапно поняла, чего на самом деле требовал от нее Шекспир. Просто соблазнить мальчика будет недостаточно — нужно стать для него всем.
На миг ей захотелось уйти и никогда не возвращаться. Кем он ее возомнил — шлюхой, чьи услуги покупаются или выигрываются на пари? Или женой, за чью ласку он платил подчас еще больше, и считал, что возвращает что-то взамен? Ну уж нет. Она принадлежит только себе, и пусть ей нравится отвечать на вызов, при условии, что это обойдется ей не дороже нового платья или драгоценности, ее любовь не купить. И то, что Шекспир, испугавшись за нетронутую красоту юноши, просил ее порочить свою, задевало до глубины души.
Она почувствовала, как в ней глубоко внутри разгорается мстительный огонь. Хорошо, она соблазнит Уилла но этим не ограничится. В то же время она заново очарует Шекспира, пока оба они — и юнец, поэт — не воспылают к ней страстью которую ничем не истребить. А потом в свой черед сделает так, чтобы они узнали друг о друге.
Поэтому она увила себя шелком и жемчугами, расчесала волосы в длинные пряди и ушла от поэта к мальчику — заманила его в сети музыки, вечеров при свечах и ожидания, то маня то отталкивая, пока он не увяз накрепко, — все время зная, что Шекспир сидит внизу у камина, глядя в огонь. Так длилось несколько месяцев.
Из своего тайника она увидела, как Уилл перекрестился, и ее белые плечи порозовели. Только вчера оставшись в комнате Шекспира, она случайно увидела набросок стихотворения и невольно пробежала глазами первые строчки:
Она отпрянула, точно ужаленная. Ей не хотелось читать его стихи без разрешения — слишком беспардонно.
Быть может, не заставь он тогда ее ждать, не было бы и соблазна прочесть остальное. Слова не давали ей покоя, мысленно тянули за собой. Подо «мной» он, несомненно, разумел себя, хотя ей это тоже подходило. Шекспир все не шел, и она прочла дальше:
Ее бросило в жар, щеки вспыхнули. Он писал о ней, но не для нее. «Мрак ночной»? Вот, значит, как он ее видит? Она вернулась к стиху.
Да, именно этого она добивалась — всплеска ревности и смятения. Одного не рассчитала — что сама может угодить в свой силок. Полюбить Уилла.
