ужасная смерть Угрюма, кровавый дождь, а за ним кратковременная тишина, в которой звучит ни на что не похожий глубокий проникновенный голос Черного Зуба; пожар, удаляющиеся (зачем?) вглубь леса фигуры воинов, – раз за разом обрушивались на нее.
Уже рассвело и их отряд продвигается по лесу, а впереди, за редеющим лесом – поле.
И снова ночь. Ночь – это дверь, коварно впустившая Пустоту, Ничто.
Шаг за порог и Пустота перерождается в Нечто, ни живое не мертвое, вмещающее с себя Всё и Ничего.
Ей хотелось кричать, безумствовать и тихо плакать, лежать незаметно, неслышно.
Наступило долгожданное утро. Огонь отгорел, иссяк, словно немощный старик, показав содеянное: черные остовы дымящихся стволов, окруживших отряд погребальным кругом. Пока все приходили в себя, зализывали раны, произошло еще одно, крайне необычное происшествие.
Лесной массив вдруг всколыхнулся, будто вздохнув полной грудью. С ветвей слетела листва – тысячи листочков поднялись вверх и, покружив в небе, плавно осели вниз.
Спустя минуту-другую, абсолютно безмолвно, мириады тончайших серебристо-черных нитей вылетело из недр леса и постепенно слились один бурлящий переплетающийся ком. Из нитей вскоре соткалась исполинская птица – ослепительно красивая, величественная, ужасная. Она постоянно меняла свою форму, превращаясь то в дракона, то во что-то еще, не поддающееся описанию.
Казалось, она вот-вот распадется – такая хрупкая порой, роняющая пыль, или же капли из своей плоти, что вились около нее роем.
Птица, возникнув в голубеющем небе, взмахнула крыльями, и, заложив крутой вираж, улетела вдаль.
Все вздохнули с облегчением. Горыня – бледный, осунувшийся – был на коне и приказал пересчитать людей. Оказалось, что кроме погибшей пятерки – Воропая, Вьюнка, Угрюма, Гвоздя и Быслава – все остались живы и невредимы, если не считать царапины, ушибы и ожоги и общего шокового состояния, выражавшегося в крайней усталости. Искре в этом отношении пришлось хуже всех – девушка лежала в повозке и бредила.
Недосчитались только одного человека – пропал десятник Девятко.
Глава 12. В поисках Роока
– Не правда ли, очень красиво? – спросил Иероним. Хаук лениво повернулся к нему и кивнул. Они оба стояли перед стенной росписью в столовой: полустёршимся, усеянным мелкими сколами изображением седого старца, сидящего на камне у реки. Старец, по-видимому, молился – лицо его было скорбно, руки сложены в отчаянном жесте; перед ним на коленях стояла группа полуобнаженных, изможденных людей. Они тоже молились, но не столь рьяно, как старец – головы опущены, в глазах читается страх и безысходность.
– Да, – буркнул Хаук, прихлёбывая молоко из глиняной кружки и заедая его куском хлеба.
Послушник Иероним – крупный, плечистый, не старый еще человек, был, однако, полностью сед. Густая раздваивающаяся на подбородке борода, волной обрамлявшая его светлое лицо, прямой нос, добрые зеленые глаза, под слегка хмурящимися бровями, – все это говорило о недюжинном уме, порядочности и великодушии. Послушник взглянул на Хаука безо всякого выражения, и снова посмотрел на роспись.
– Может ли художник, – задумчиво спросил он, ни к кому не адресуясь, – написавший такое чудо, принадлежать к ложной вере? Может ли вообще вера быть ложной?
– А может быть, художник и не был тригатом? – сказал Хаук, поставив кружку на стол и стряхнув крошки с рук. – Может его наняли?
– Нет, он был верующим, – возразил Иероним. – Взгляни, как страдают эти люди. Как старик этот пытается им помочь. Как ревностно он молится. Человек неверующий не смог бы изобразить такие чувства доподлинно.
– Можно горячо предаваться своему делу, – проговорил Хаук, – и при этом творить зло. Так было с Охрой, друидом с Гвинтана, с моей родины. Он был почитаем, как великий мудрец. А потом выяснилось… что, хм…
– Не стоит говорить об этом, – произнес Иероним, положив ему на плечо руку. – Я знаком с этой печальной историей.
Ближе к вечеру, дождавшись, когда дневная жара немного спадет, Хаук отправился в гости к одному человеку. Этого человека звали Роок, и он приходился родным дядей Хауку; сам же Хаук считал его другом и учителем.
Когда-то давно, в дни своей юности, Хаук с дядей совершал длительные, изнурительные походы из залива Гвинтан в Вередор. Роок был купцом; он скупал в своей стране различные металлические изделия – оружие (главным образом ножи, арбалеты и знаменитые гвинтанские доспехи – бригантины и брасты) и домашнюю утварь; его охотники били на севере, в Безлюдье, мамонтов – их бивни очень высоко ценились. Набив трюмы своих кораблей подобным добром, Роок отправлялся в рискованное путешествие из залива, по речкам, впадающим в него, через Горное озеро, соединенное рекой Кунерой с Великими Озерами Истока, и далее, по быстротечным потокам, что собирались в низине в одну, единую реку – Волдыху. Волдыха пересекала всё Верхнеземье и втекала в Великий океан. От дельты Волдыхи до Вередора было две недели пути – Рооку приходилось обходить стороной печально известный остров Плаг, вместо того, чтобы проплыть, как в старину, прямо через Павсем. Вся дорога занимала от двух до трех месяцев.
Роок стал первым, кто отважился на такой путь. Он совершил около десяти таких вот переходов. Разбогатев, дядя обосновался в Вередоре, прикупил себе особняк в Андуе – районе на окраине Торгового города (совсем недалеко, кстати, от пристанища 'ищущих'), где жили такие же, как и он, дельцы. Однако в последние годы дела Роока шли неважно – четыре года назад Хаук нашел своего дядю в порту; там он содержал публичный дом, довольно приличный и весьма дорогой. Но все же это был далеко не тот уровень – в лучшие годы Роок водил дружбу с навнами, его даже хотели избрать в 'совет семидесяти'.
И сейчас Хаук направлялся в порт. В те далекие, и, как ему казалось, призрачные купеческие времена, он являлся правой рукой Роока, но расстался с ним, едва дождавшись двадцатилетия, решив пойти своим путем. Однако Хаук не забывал старого друга и регулярно навещал. Вот и сейчас он спешил, предвкушая теплую встречу, холодное пенистое пиво и долгие разговоры на закате.
– Постарел он, наверное, ведь ему уже под семьдесят, – бормотал Хаук по своему обычаю. – А как он растолстел! Я не поверил своим глазам… тогда.
Он остановился на минуту на птичьем рынке. Тут стоял невероятный шум – кричали люди, птицы, звери лаяли, рычали, выли; в воздухе порхали разноцветные перья; повсюду стояли клетки, большие и маленькие, вокруг них была разбросана солома и шерсть. Хаук прошел мимо обширного загона, где метался тайчийский тигр, или нимр – громадное свирепое животное с верхними клыками, длиной в локоть и даже более. Он постоял, поглазел на зверя, удивляясь его дикому и неукротимому нраву, развернулся и двинулся дальше. По пути к нему пристал человек в рукавице, на которой сидел, накрытый клобучком, сокол. Человек просил купить у него птицу, и просил так назойливо, что Хаук попросту убежал от него.
В конце концов, он пришел в порт. Бордель с интригующим названием 'Две блондинки' все так же процветал, на это указывали выбеленные стены и яркая вывеска, на которой, как и следовало ожидать, были изображены две обнимающиеся нагие девицы. К удивлению нашего героя, встретивший его у дверей вышибала – темнокожий лысый потный детина с большим серебряным кольцом в ухе, – грубо послал Хаука куда подальше.
– Но я Хаук, – вежливо улыбаясь, сказал он. – Мой родной дядя владеет этим заведением.
– А я Оторви Голова, – невозмутимо отвечал ему детина. – Такое имя мне дали на Южных островах за то, что я голыми руками отрывал головы врагов и бросал их в море, на съедение акулам. Я оторву и твою голову, придурок, если ты сейчас же не успокоишься.
– Но…
– Аилла не может быть твоим дядей, так как ему никак не больше тридцати, а тебе уже все пятьдесят.
