меня внутри творится.
– Брось, Лева! Он же из самых лучших побуждений, – попытался утихомирить его Крячко, но тот все продолжал бушевать, хотя уже не так бурно и по большей части себе под нос.
После того как они позавтракали, Стас начал, как он выразился, «колотиться по хозяйству», а Гуров, одевшись потеплее, устроился во дворе на солнышке и незаметно для себя уснул. Подойдя к нему, Крячко заглянул ему в лицо и поразился тому, какое же оно у «железного» Гурова во сне беззащитное. «Господи! – подумал Стас. – Да что ж ты все на него одного валишь? Он же всего лишь человек! Или на Руси настоящие мужики уже перевелись?» Ответа он, естественно, не получил и пошел возиться дальше, стараясь делать это как можно тише, чтобы не разбудить друга.
Больше Гуров так со Стасом не откровенничал, да он, честно говоря, и о том-то случае старался не вспоминать, коря себя за то, что так разнюнился. Все следующие дни он отъедался и отсыпался, попарились они и в баньке. А потом наступил черед рыбалки. Сначала Стас вытащил его на речку рано утром, но улов интересовал Льва Ивановича меньше всего, и он, улегшись на старое одеяло, бездумно смотрел в небо на проплывающие облака. А вот на ночной рыбалке он любовался уже звездами, поражаясь тому, какие же они, оказывается, яркие и как их много, потому что в городе он, если и смотрел в небо, то видел от силы несколько штук, да и то тусклых. Кроме того, Гуров полюбил ходить гулять в лесок неподалеку, где с наслаждением вдыхал свежий весенний воздух. Порой он останавливался, прижавшись к какому-нибудь дереву, словно хотел впитать в себя его живительную силу, а иногда, присев на корточки, наблюдал за жизнью муравейника – ему, городскому жителю, все было интересно. И постепенно, день за днем, он чувствовал, как распускается внутри его тот тугой узел, в который были скручены его нервы, что ему легче дышится, да и в глазах, что называется, посветлело. Так что вечером в понедельник Гуров возвращался в Москву отдохнувшим, посвежевшим и в прекрасном настроении.
Когда Стас остановил машину возле подъезда Льва Ивановича, чтобы вытащить из багажника сумки и помочь занести их в дом, то, посмотрев наверх, мысленно чертыхнулся и сказал:
– Лева, у тебя в окнах свет горит.
– Может, Строева за вещами заехала, – предположил тот, чувствуя, как портится настроение.
Взяв сумки, они поднялись в квартиру Гурова и, открыв дверь, сразу поняли, что не за вещами Мария заехала, потому что в кухне работал телевизор, и оттуда пахло чем-то съедобным. Поставив сумки на пол, они пошли туда – Стасу и в голову не пришло оставить в такой момент друга одного, и он мысленно костерил Марию самыми последними словами, чувствуя, что весь отдых Гурова пошел насмарку.
– Мадам, кажется, вы заявили, что не собираетесь возвращаться, – сказал Лев Иванович, обращаясь к спине Марии, которая из-за телевизора не слышала, как они пришли, и она, вздрогнув, резко повернулась.
Мария тщательно готовилась к этой встрече. Она репетировала, вживалась в образ, проигрывала различные варианты развития событий и, казалось, была готова ко всему: к упрекам, обвинениям, даже оскорблениям. Мария была готова выдержать их все, плакать, рыдать, умолять о прощении, но сейчас, встретив холодный, «чужой» взгляд мужа, она поняла, что все ее старания были напрасны, что эта неделя приготовлений, проведенная ею в бессонных ночах и слезах, ничего уже не изменит, и мгновенно взбесилась. Да чтобы с ней, с самой Марией Строевой, посмел так разговаривать какой-то мент? И она, гордо вздернув голову, высокомерно заявила:
– Между прочим, я здесь прописана!
И тут произошло то, чего она никак не ожидала. Гуров расхохотался! Весело! От души! И в его смехе чувствовалось такое ничем не прикрытое чувство величайшего облегчения оттого, что не ему пришлось принимать это решение и объявлять о нем, а она сделала это за него, что Мария обмерла от ужаса. Она поняла, что, если у нее еще и оставался пусть и совсем небольшой шансик на то, чтобы терпеливо, шаг за шагом, мягко и ненавязчиво восстановить отношения с мужем, то сейчас его уже не было, потому что она, кретинка, этими несколькими словами лишила себя его. В ноги надо было падать! В ноги! И черт с ним, со Стасом, пусть смотрит! А Гуров тем временем, развернувшись, уже шел к двери, а Крячко – за ним. Мария бросилась следом с истеричным, душераздирающим криком: «Лева! Подожди!», но входная дверь захлопнулась у нее перед носом. Она сползла по стене на пол, но была охвачена таким ужасом, что слез, чтобы разрыдаться, у нее уже не было, и она только потерянно шептала:
– Что же я наделала! Что я наделала!
А Гуров, как мальчишка, сбежал по лестнице, и Стас, со страхом думая о том, что же сейчас творится в душе у друга, еле поспевал за ним.
– Поехали! – скомандовал Лев Иванович, подходя к машине Крячко.
– Куда? – насторожился тот.
– За замком, будем в дверь врезать! Уж если коммуналка, то по всем правилам! – весело объяснил Гуров. – Врезать сумеешь?
– Не вопрос! – ответил Стас.
Они быстро купили замок и вернулись, причем Крячко нес в руке взятый из машины фирменный чемоданчик с инструментами.
– Мадам, какую комнату вы выбираете? – совершенно серьезно спросил Гуров.
Когда Мария поняла, что они собираются сделать, нервы у нее сдали окончательно, и она, не думая уже ни о чем, бросилась к мужу, вцепилась в него мертвой хваткой и буквально заголосила, захлебываясь словами:
– Лева! Левушка! Прости меня, дуру ненормальную! Я сама не знаю, что на меня нашло! Я понимаю, что виновата! Что мне нет прощенья! Но ведь ты большой, сильный и умный! Ты все понимаешь! Я люблю тебя, Лева! Я так тебя люблю, что у меня слов нет! Ну, прости же ты меня-я-я!
Гуров спокойно стоял, не делая ни малейшей попытки как-то успокоить ее, обнять или, наоборот, оторвать о себя. Он просто ждал, когда она замолчит и сможет выслушать уже его, и ждать ему пришлось долго. Крячко же стоял с замком и чемоданчиком дурак-дураком и не знал, что ему делать: уйти, оставив их вдвоем, да вот только неизвестно, что Мария в таком состоянии выкинуть может, или остаться, но у него от этой сцены, что называется, с души воротило. Наконец Мария, поняв всю бесполезность своих воплей, затихла, и тогда Лев Иванович очень твердо сказал:
– Маша! – И она с надеждой посмотрела на него, но, встретив его холодный взгляд, сникла. – Да, я не подарок и со мной бывает трудно! И я могу понять все, что ты мне тогда в запальчивости проорала, хотя Таню тебе упоминать не стоило ни при каких обстоятельствах. – Мария попыталась что-то сказать, но Лев Иванович жестко произнес: – Помолчи и послушай, ты уже достаточно наговорила! Так вот, я подчеркиваю: понять! А это вопреки расхожему мнению еще не значит простить! Но ты совершила вещь гораздо более страшную! – Тут она в ужасе замерла, потому что не понимала, что же еще более страшного могла сделать. – Я свою репутацию десятилетиями зарабатывал! Она, прости за высокий стиль, моей кровью и потом полита! А ты своим появлением здесь и последующим поведением ее крест-накрест перечеркнула. И я от очень серьезного человека такое услышал, что эти слова, причем совершенно справедливые и заслуженные, у меня до самой смерти в ушах звучать будут. И пусть их слышал я один, это ничего не меняет. А ведь подобного никто и никогда раньше не то что мне в глаза, а даже за спиной сказать не посмел бы, потому что я повода не давал! И вот этого я тебе при всем желании простить не смогу. Выводы делай сама! Хочешь, оставайся – ты же здесь действительно прописана. Хочешь – уходи. Но жить с этой минуты я буду в гостиной, а спать на диване, да и встречаться с тобой постараюсь пореже. И, пожалуйста, не делай попыток со мной помириться, не унижайся!
– Лева! Ну, скажи ты мне, что я должна сделать, чтобы ты меня простил? – умоляла его Маша, снова принимаясь рыдать. – Я же тебя так люблю! Я же без тебя жить не смогу!
– Да сможешь ты жить, потому что не любила никогда, – усмехнулся Гуров. – Просто ты свою игру со сцены перенесла в жизнь. Вот ты и играла роль жены, не спорю – довольно талантливо, да только она, по большому счету, не затрагивала в тебе ни ум, ни душу, ни сердце. А я не слепой, я все это видел и подыгрывал тебе. Тебе было весело, легко и комфортно – эдакая семейная жизнь без всяких серьезных обязательств. И переживаешь ты сейчас не потому, что чувствуешь себя виноватой. Не потому, что меня оскорбила, ушат грязи на меня вылив, а мою репутацию вообще с дерьмом смешала. Ты просто боишься лишиться этой беспечной жизни и остаться одна. И тогда уже не мне за тебя, а тебе самой о себе думать придется и последствия собственных ошибок просчитывать. Вот и вся причина твоих слез.
