Письма
Денежные мои обстоятельства плохи – я принужден был приняться за журнал. Не ведаю, как еще пойдет. Смирдин уже предлагает мне 15 ООО, чтоб я от своего предприятия отступился и стал бы снова сотрудником его 'Библиотеки'.
…..
Мое семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, молодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую. Из этого следует, что мы хорошо сделали, что женились.
(из письма П.В. Нащокину, январь 1836 года)
Что касается невежливости, состоявшей будто бы в том, что я не поклонился вам, когда вы от меня уходили, то прошу вас верить, что то была рассеянность совсем невольная, в которой я от всего сердца прощу у вас извинения.
(из письма С. С. Хлюстину, 4 февраля 1836 года)
… как дворянин и отец семейства, я должен блюсти мою честь и имя, которое оставлю моим детям.
Я не имею чести быть лично известен вашему сиятельству. Я не только никогда не оскорблял вас, но по причинам, мне известным, до сих пор питал к вам искреннее чувство уважения и признательности.
Однако же некто г-н Боголюбов публично повторял оскорбительные для меня отзывы, якобы исходившие от вас. Прошу ваше сиятельство не отказать сообщить мне, как я должен поступить.
(из письма Н.Г. Репнину, 5 февраля 1836 года)
Вот тебе, царица моя, подробное донесение: путешествие мое было благополучно… Я остановился у Нащокина. Квартира у него щегольская. Жена его очень мила. Он счастлив и потолстел…
Я успел уже посетить Брюллова… У него видел я несколько начатых рисунков и думал о тебе, моя прелесть. Неужто не будет у меня твоего портрета, им писанного? невозможно, чтоб он, увидя тебя, не захотел срисовать тебя; пожалуйста, не прогони его…
Видел я свата нашего Толстого; дочь у него также почти сумасшедшая, живет в мечтательном мире, окруженная видениями, переводит с греческого Анакреона и лечится омеопатически.
(из письма Н.Н. Пушкиной, 4 мая 1836 года)
Вот уж три дня как я в Москве, и все еще ничего не сделал… Нащокин встает поздно, я с ним забалтываюсь – глядь, обедать пора, а там ужинать, а там спать – и день прошел…
Какие бы тебе московские сплетни передать? что-то их много, да не вспомню. Что Москва говорит о Петербурге, так это умора… И про тебя, душа моя, идут кой- какие толки, которые не вполне доходят до меня, потому что мужья всегда последние в городе узнают про жен своих, однако ж видно, что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостию, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц. Нехорошо, мой ангел: скромность есть лучшее украшение вашего пола.
Чтоб чем-нибудь полакомить Москву, которая ждет от меня, как от приезжего, свежих вестей, я рассказываю, что Александр Карамзин (сын историографа) хотел застрелиться из любви, но что по счастью пуля вышибла только передний зуб.
…..
На даче ли ты? Как ты с хозяином управилась? что дети? Экое горе! Вижу, что непременно нужно иметь мне 80 000 доходу. И буду их иметь. Недаром же пустился в журнальную спекуляцию – а ведь это все равно что золотарство… очищать русскую литературу есть чистить нужники и зависеть от полиции.
(из письма Н.Н. Пушкиной, 6 мая 1836 года)
Сейчас получил от тебя письмо, и так оно меня разнежило, что спешу переслать тебе 900 р.
(из письма Н.Н. Пушкиной, 10 мая 1836 года)
Боюсь, чтоб книгопродавцы не воспользовались моим мягкосердием и не выпросили себе уступки вопреки строгих твоих предписаний. Но постараюсь оказать благородную твердость…
Был я у Перовского, который показывал мне недоконченные картины Брюллова. Брюллов, бывший у него в плену, от него убежал и с ним поссорился. Перовский показывал мне Взятие Рима Гензериком (которое стоит Последнего дня Помпеи), приговаривая: заметь, как прекрасно подлец этот нарисовал этого всадника, мошенник такой. Как он умел, эта свинья, выразить свою канальскую, гениальную мысль, мерзавец он, бестия. Как нарисовал он эту группу, пьяница он, мошенник. Умора. Ну прощай. Целую тебя и ребят, будьте здоровы. Христос с вами.
(из письма Н.Н. Пушкиной, 11 мая 1836 года)
Что это, женка? так хорошо было начала и так худо кончила! Ни строчки от тебя; уж не родила ли ты?..
Жизнь моя в Москве степенная и порядочная. Сижу дома – вижу только мужеск пол. Пешком не хожу, не прыгаю – и толстею…
Слушая толки здешних литераторов, дивлюсь, как они могут быть так порядочны в печати и так глупы в разговоре. Признайся: так ли и со мною?… Баратынский, однако ж, очень мил. Но мы как-то холодны друг к другу.
Здесь хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности…
(из письма Н.Н. Пушкиной, 14 и 16 мая 1836 года)
Жена, мой ангел, хоть и спасибо за твое милое письмо, а все-таки я с тобою побранюсь: зачем тебе было писать: это мое последнее письмо, более не получишь. Ты меня хочешь принудить приехать к тебе прежде 26. Это не дело.
…..
По мне драка Киреева гораздо простительнее, нежели… благоразумие молодых людей, которым плюют в глаза, а они утираются батистовым платком, смекая, что если выйдет история, так их в Аничков не позовут.
… душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получал уж полицейские выговоры… Что же теперь со мною будет? Мордвинов будет на меня смотреть, как… на шпиона; черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Весело, нечего сказать. Прощай, будьте здоровы. Целую тебя.
(из письма Н.Н. Пушкиной, 18 мая 1836 года)
Пришлите мне, сделайте одолжение, объявление о продаже Михайловского… Здесь за Михайловское один из наших соседей, знающий и край и землю нашу, предлагал мне 20 ООО рублей! Признаюсь, вряд ли кто даст вдвое, а о 60 ООО я не смею и думать…
Батюшка уже половину имения прожил и проглядел, а остальное хотел уже продать. Вы пишете, что Михайловское будет мне игрушка, так – для меня; но дети мои… я их будущностью и собственностью шутить не могу.
Нынче осенью буду в Михайловском – вероятно, в последний раз.
(из письма мужу сестры Н.И. Павлищеву, август 1836 года)
Тяжело, нечего сказать. И с одною цензурою напляшешься; каково же зависеть от целых четырех? Не знаю, чем провинились русские писатели, которые не только смирны, но даже сами от себя согласны с духом правительства.
(из письма Д.В. Давыдову, август 1836 года)
