Большухи. И Матти дать сон-травы, чтобы не мучился он, деревом раздавленный, а легко к богам отошел.
Умела Сиркко и гадать – что на костях, что на перьях птичьих, что на кишках лосиных.
В общем, страшным была человеком.
А жила в каменной норе. Староста не один раз ласково, с уговорами зазывал Сиркко в деревню, обещая и дом поставить, и баню сделать, – отказывалась она.
– Где родился, – приговаривала, – там и пригодился.
Об этом подумала Тойе, ведьму увидев. И еще о том, что выглядит Сиркко совсем уж не по- человечьи. А может, и не человек она? Дух лесной, обличье укравший? Слепил себя из прошлогодней листвы, перепоясал клюквяными плетями.
Пауки одежды соткали да украсили грибами-гнилушками, блестящими жучиными крыльями и сухими стрекозами, из тех, что летом вьются по-над водой.
В руке ведьмы – серп белый, костяной, весьма с виду острый.
– Здравствуй, многомудрая Сиркко, – хоть и страшно было Тойе, но речь она держала ласково, вежливо, памятуя матушкин наказ: на ласку лаской отвечают.
– И тебе здоровья, Ласточка, – ответила старуха, зажмуривая сначала один, потом и другой глаз. А глаза у нее были разноцветные: левый – зеленый, а правый – серый. – Хорошо, что ты ко мне заглянула.
Улыбалась Сиркко желтыми кривыми зубами.
– Совсем я немощна стала, – Сиркко сгорбилась и прижала ладони к пояснице. – Косточки ноют-ноют. Спасу нет. Видать, заждалась меня Калма светловолосая… ну да скоро свидимся. Скоро…
Она сунула серп за пазуху и заковыляла, шаркая босыми ногами по камню.
– А ты расцвела… красавица… невестушка… Скоро уже свадьба?
Ничего не сказала Тойе. Захотелось вдруг развернуться и бежать, ног под собой не чуя. Вдруг да дурное старуха нашлет? И такое, что потом не отвадишь.
– Не бойся меня, Тойе-Ласточка. Не меня бойся.
– А кого?
– Себя. – Старуха села на кривой корень и, вытянув ноги, поманила Тойе: – Подойди.
Не хотела Тойе идти, но как ослушаться ведьму?
– Сядь. Скажи, Тойе, сильно суженого любишь?
– Сильно!
Кривые пальцы с острыми когтями впились в подбородок. Задрала старуха голову Тойе да в глаза заглянула.
– Ох, вижу, что сильно… – Печаль послышалась в ведьмином голосе.
– Я без него умру!
– И с ним ты умрешь… скорее, чем думаешь. Не ходи за него, Тойе-Ласточка. Другого выбери. Разве мало хороших парней? Чем не мил тебе Урхо? А Матти? Или Вейно? Оглядись.
– Не хочу!
– Юкко возьми! Той же крови, но иной души.
– Нет!
Зашелестел дуб мертвыми ветвями, стряхнул прошлогоднюю тяжелую листву. Летела она на Тойе, на Сиркко, била по лицу, по губам, норовила разрезать острыми краями кожу. Закричала Тойе. Будто ветер невидимый подхватил ее, вынес с поляны да в спину подтолкнул: беги!
Беги, Тойе-Ласточка, спасайся от судьбы. Пусть ноги твои крыльями станут. Пусть несут тебя по-над землею, прочь от елей мрачных, от звонких березок к берегу, который уже недалече, к дому родному.
Заплакала старуха Сиркко от бессилия. И серый камышовый кот, который приходил к ней просто так, запрыгнул на колени, обнял: не плачь, старая. Разве по силам человеку с богами тягаться?
Вытащив серп, Сиркко долго разглядывала его сквозь слезы, будто впервые видела этот, проклятый, дар.
Никому не сказала Тойе о встрече в лесу.
Матушка заругалась – корзинку-то Тойе на поляне оставила, – и Тойе хотела сказать про ведьму, про дуб, но словно кто-то рукою рот зажал. Молчи, Тойе, а не то хуже будет.
Пришлось виниться.
Но матушка, даром что строга, отходчива. Успокоилась, махнула рукою – что взять-то со старшенькой, совсем уж замечталась – и велела делом заняться. Свадьба, мол, уже совсем скоро, а у Тойе рубахи не дошиты. Этак недошитыми и останутся. Придет Тойе в новый дом, да с пустыми руками. Что про нее подумают?
Матушкино ворчание, такое привычное, доброе, успокаивало. И бледнели недавние страхи, забывала Тойе, сама того не замечая, старушечье страшное лицо.
Все у нее будет хорошо.
А как иначе?
Туве-Медвежонок шел по следу. Пятый день кряду шел. Другой бы, верно, бросил бы и след, и хитрого быка, который, может статься, и не бык вовсе, а дух лесной. Другой бы, но не Туве.
Не будет тура, не будет и свадьбы. Слово матушкино камня крепче.
– Любишь Ласточку? Докажи!
Хитра матушка. Знает, что в лесах окрестных полно рыжих лис и диких волков, кабанов да медведей, тонконогих косуль да лосей с рогами-лопатами. Но вот туров уж который год не видали, а если и видали, то издали, дивясь статью и силой.
Дед Туве, старый Юкко, ходил на быка, да не один – с братьями, с соседями, со сворой собачьей. И добыл, и хвастал широким поясом с медными бляхами да длинным белым шрамом на груди.
Тяжела задача. И думает матушка, что отступится Туве. Но плохо знает она сына.
Быть туру. Быть свадьбе!
Он держался против ветра, сам вдыхая пряный мускусный запах зверя. Он останавливался, прислушиваясь к дыханию леса. И старые деревья замолкали, не мешая охотнику. Трещала сорока. Хрустели под тяжелой турьей поступью ветки. Иные цепляли быка, выдирая клочья шерсти.
У старого ясеня, перекрученного словно болезнью, Туве задержался надолго. Он трижды обошел дерево посолонь, вглядываясь в гладкий его ствол, на котором виднелась широкая полоса стесанной коры – тур чесал плечи. А вот и белый шрам, глубиною до самого комля, – рогом задел. Меж корнями лежали кучи помета, еще теплого, свежего.
Улыбнулся Туве: не уйдет лесной красавец. Скоро уже, скоро встрече быть.
И полетят стрелы злыми осами, пробьют и шерсть, и шкуру. Заревет тур, оскорбленный болью, и ослепнет от ярости. А Туве ударит уже не стрелой – копьем. Копье-то у него ладное, с гибким древком, с острым наконечником из болотного железа. Туве его на дюжину лисьих шкурок сменял.
Где уж зверю устоять?
Совсем далеко понеслись мысли. Вот он, славный охотник, возвращается в деревню с турьими ушами да широкой полосой кожи, которую срезают со спины, когда зверь еще жив. Из этой кожи Туве пояс сделает, какой только воины и носят.
