Далматов затянул узел и обрезал остатки бинта. Старые повязки отправились в печь.
– Мы и говорили… про всякое. А потом оказалось, что мы не подходим. Типаж яркий! – Зоя произнесла это с непритворным возмущением. – Ну я же знаю, что я – яркая. И Викуша ничего так. Только старая уже. Ей поздно было начинать, а она хотела… и тоже не взяли. Мы расстроились. И Викуша предложила выпить.
– И вы выпили.
– Ага. Я вообще не пью. Только мохито если… или чтобы от нервов. Ну и с компанией когда.
– Викуша оскорбилась, что ее не взяли? – Саломея вытянулась вдоль печи. Внутренний жар унялся, сменившись слабостью и ознобом. Хотелось закрыть глаза и погрузиться в сон.
Чтобы как раньше… как дома…
Дома тишина. И елка осталась. Мандарины в холодильнике. Испортились уже, скорее всего.
– Вику-у-ша… она обидчивая была. Прям вообще! – Зоин голосок зудел. – Я ей как-то фотку не плюсанула. Она неделю дулась. А я же не специально! Я пропустила! Ну потом я ей для жежешечки елочку прислала. Клевую! На нее еще игрушки вешать можно. И мы помирились. Тогда же… не знаю. Наверное, злилась. А затем еще сказала, что, если захочет, ей Родька любую роль купит. Хорошо ей…
Это вряд ли. Но вслух говорить Саломея не стала. Она приняла тарелку и ела, не разбирая, что именно ест – серое, комковатое, со вкусом мяса и специй, заставляя себя жевать, глотать и не спать.
Викуша хотела сниматься в кино и познакомилась с Зоей.
Таська искала сокровища. Связалась с Далматовым.
Толик опознал парня, оставленного на маяке.
Неслучайные случайности?
Были еще Родион и тот, четвертый, про которого Саломее не известно ничего, кроме имени.
– А вообще Родька – он странный, – Зоя вздохнула и сгорбилась. – Тихий-тихий. Молчит. Улыбается. И так гаденько, как будто думает про тебя плохо. Я ему не понравилась.
С чего бы это? Впрочем, безотносительно причины Саломея прониклась к Родиону уважением.
– Но Викушу любит… или правильно говорить, любил? Толик, ты знаешь! И вообще, какого хрена ты снимаешь ее, а не меня? Про кого кино будет, а?!
– Пойдем наверх, Лисенок. Сможешь?
Сможет. Куда ей деваться-то?
Раз ступенька. Два ступенька. Они помнят многих людей, эти ступеньки. И скрипят, приветствуя Саломею. Им было так одиноко. Холодно зимой и жарко летом. А осенью вообще дожди. И доски разбухли, треснули и рассохлись. Но Саломею выдержат.
Других тоже.
Зоя ступает очень тихо. Крадется? Или привычка? А Толик всегда становится на полную стопу. Далматов и вовсе старый друг. Он изучил и трещины, и расколы, обходит их. Он способен подняться и спуститься, не потревожив дом.
Правда, интересно?
С чего ты вообще взяла, Саломея, что он тут ни при чем?
Такой внимательный… приехал… за тобой. Веришь в это? Ни капельки. Вот и умница. Ему ведь никогда не нужна была ты. Клад – совсем другое дело.
За него и убить можно.
Подумай, Саломея. Хорошенько подумай. Не друг. И не враг. А так… тик-так. Часы идут. Как громко, правда? Эти часы, старые, с круглым циферблатом, на котором лишь одна стрелка осталась, их ведь не было в комнате.
– Ты принес? – Саломея шагнула в комнату.
Все как прежде. Окно. Синеватый лед, сквозь который льется свет. И ложится на пол. Белые пятна на белом дереве. Тонкие прожилки древесины. Аккуратный сверток спального мешка. Шкаф открыт.
Часы на полу.
Тик-так.
Время – без пяти двенадцать.
– Это ведь ты принес, Илья? И убрал… все здесь убрал?
Далматов качает головой. Он был внизу. Хорошее алиби. Все вместе, все друг у друга на глазах. И выходит, что все – невиновны.
– Кто тогда?
Бесполезный вопрос. Далматов или не знает, или не скажет. Такая вот игра.
– Помнишь задачку про козу, капусту и волка? Про то, что их надо перевезти на другой берег, а место в лодке одно?
– Помню.
Илья открывает шкаф и хмыкает:
– Надо же, о тебе решили позаботиться. Это Таськино шмотье.
Стопка маек. Брюки. Два свитера. Толстая куртка с надписью «Север». Пакет с бельем. Саломея не наденет чужое белье, но… варианты?
– Сама справишься? – Далматов закрывает шкаф. Слишком он спокоен, не шкаф – Илья. Как будто ничего не произошло. А с другой стороны, и вправду, подумаешь, вещи подбросили. Вещи – это не труп.
– Я не стану это надевать.
– Станешь. У тебя выбора нет. – Илья вышел и прикрыл дверь.
Майка оказалась широка. Штаны – коротки. Только свитер пришелся более-менее впору. Теплый. Мягкий. Замечательный свитер, который принадлежал другой женщине. Скорее всего, она мертва. И брать ее вещи – нехорошо. Мародерством попахивает.
Это вынужденная мера.
Саломея же не виновата, что все так получилось.
– Ты все? – поинтересовался Далматов из-за двери. – Разговор есть. Про волка, козу и капусту.
Он пытался улыбаться и выглядеть бодро, но получалось не очень.
– Тело на маяке. Мне нужно взглянуть на него. Понять, отчего умер. Если получится, конечно, понять. Ты до маяка не дойдешь. Оставлять тебя с кем-то из этой парочки я не хочу. Оставлять тебя одну я тоже не хочу. А сидеть с тобой…
– Ты не нянька.
– И это тоже. Но, сидя на месте, ситуацию не изменишь. Выбор невелик. Или ты остаешься с ними. Или ты остаешься одна.
В этом доме? Наедине с часами, чужой одеждой, к которой еще надо привыкнуть. С собственным желанием заснуть.
– Окна я проверил. Стены тоже. Тайных ходов здесь нет.
– А вещи?
Не услышал.
– Дом я проверю. Дверь запру. И ты тоже.
Далматов снял очки и потер переносицу. А глаза-то красные, кровью налитые.
– Устал?
– А? Есть немного. На том свете отдохнем.
Заезженная шутка и не к месту, но Саломея улыбнулась.
– Я тебе пистолет оставлю. На всякий случай. Все будет хорошо, Лисенок. Мы вернемся. Ты только не спи. Слушай. И вот еще, – он вытащил из кармана блокнот. – Здесь кое-что по нынешнему делу. Пролистай. Вдруг что-то на ум придет?
Саломея заперла дверь. Проверила окно. И дверь тоже проверила. А потом снова окно. Она слышала голоса, доносившиеся сквозь пол. Веселое Зоино щебетание прерывали реплики Толика, короткие, сухие. Далматов молчал.
Потом голоса стихли. Люди вышли во двор, и Саломея, приникнув к заиндевевшему стеклу, пыталась разглядеть, что происходит.
Красное пятно. Синее пятно. И зеленое. Пятна исчезают. Наступает тишина. Не спать.
