когда Викуша рядом?
– Вы еще долго курлыкать собираетесь? – поинтересовался Толик. Он успел зачехлить камеру и сейчас стоял в тени маяка, почти с маяком сливаясь. – Нам бы это, вернуться. Чтобы не как вчера.
Снег кружился. Мягкий. Легкий. Касаясь воды и камней, он таял. Берега не видать. Но он есть, там, за границей горизонта. Летом и вплавь, наверное, добраться можно. А зимой что? Плот построить?
– Идем. И вправду пора возвращаться.
Зоя не шелохнулась. Она вглядывалась в горизонт сосредоточенно, как будто желала рассмотреть нечто, видимое лишь ей.
– Если Таська влюбилась в того… в того парня. А он предпочел Викушу, – Зоя проговаривала слова шепотом, – она убила бы его. И остальных тоже.
Логично. Кроме одного нюанса: Таську не интересовал Юрась.
Это место на старой сосне Калма присмотрела давно. Сюда она сбегала из дому, пряталась от назойливой старухи. Здесь обосновалась и сейчас. Дерево, расколотое молнией надвое, продолжало жить. Оно залило рану смолой, пустило тонкие колючие ветки, скрепляя обе части себя. Так оно стояло многие годы, и пара беркутов облюбовала раскол для гнездованья.
А после беркуты ушли.
Калме оставалось лишь укрепить гнездо, выбросить из него остатки перьев, скорлупы и прочего мелкого мусора да накрыть свежим лапником. Получилось удобно.
Она лежала на старом одеяле, разглядывая в оптический прицел дом смотрителя. Она ждала, и ожидание не было в тягость, ведь скоро гости вернутся и увидят подарок.
Калма хотела бы вручить его лично той, рыженькой.
Интересно, она любит свадьбы?
Все любят свадьбы. Особенно подружки невесты.
Калма вытащила из тайника термос и бутерброды, изрядно заледеневшие, но вкусные – только голод позволяет получать истинное удовольствие от еды.
А смерть – от жизни.
Доесть она успела. И термос вернулся в тайник. Калма легла, направив дуло в сторону тропы. Первым на ней показался Далматов, и палец, лежавший на спусковом крючке, едва не дернулся. Но Калма сдержала порыв: рано.
– Мы еще поиграем…
Крохотный королек, присевший на ветку, взлетел с оглушительным чириканьем. Хорошо, что люди не понимают птичьего языка. Калме не хотелось бы быть обнаруженной.
Зоя… маленькая потаскушка, которая думает, что она – самая умная.
Несколько секунд ее голова маячила в перекрестье прицела. Но нет. Не сейчас… Кто остается? Последний в ряду. Тот, который с камерой.
Оператор?
Зачем на острове оператор?
И почему он вдруг остановился? Замер. Потянулся к камере, медленно, так тянутся к оружию.
Почуял? Невозможно!
Возможно.
Камера легла на плечо, заслоняя голову хозяина. И повернулась. Стеклянный глаз ее смотрел прямо на укрытие. И Калма не выдержала: палец вдавил спусковой крючок. Щелкнул боек. Скользнула по стволу пуля. И грохот выстрела всполошил не только несчастного королька. С оглушающим карканьем поднялись в воздух вороны. Они орали, хлопали крыльями.
А оператор лежал на снегу.
Глава 4
Демоны и сюрпризы
Саломея услышала выстрел. Далекий, слабый, но в то же время отчетливо различимый. А потом второй, который, казалось, прозвучал ближе. Она вскочила, не зная, что ей делать: бежать из дому или, наоборот, оставаться в доме.
В кого стреляли?
И кто стрелял?
И не получится ли так, что этот выстрел – ловушка. Хитрая ловушка для глупенькой мышки, которой не хватит терпения оставаться в норе.
А если все-таки помощь нужна? Если кто-то убит или ранен, то… то она не врач. Саломея одевалась так быстро, как могла, убеждая себя, что она сумеет постоять за себя. А сидеть в норе – вовсе не выход.
Но стоило открыть дверь, как храбрость испарилась.
Пусто. Тихо.
Темно.
На пороге комнаты – коробка, перевязанная подарочной лентой. И пышный синий бант.
– Любопытной Варваре… – Саломея протянула руку к банту, но отдернула.
Не сейчас.
Спускалась она бегом, но все равно не успела. Дверь открылась, громко ударившись о стену, и дом наполнился людьми.
Зоя. Толик. Далматов.
Далматов. Толик. Зоя.
Все живы. Целы?
– Вы целы?
Саломее не ответили. Зоя оттолкнула ее и бегом бросилась наверх. Толик упал на табурет и закрыл лицо руками. А Далматов просто застыл. Он дышал тяжело, вдыхая ртом, выдыхая носом. Левое веко подергивалось, взгляд же скользил по кухоньке.
– С тобой все…
– Какого хрена ты не там! – рявкнул Далматов, точно только теперь увидев Саломею. – Я же тебе сказал носа не высовывать!
– Не высовывала. Ты цел?
Кивнул.
– Камера… моя камера… надо вернуться. – Толик медленно поднялся и потрогал щеку. – Надо вернуться за камерой.
По щеке лилась кровь. Ссадина протянулась от уха до челюсти. И багряные ручейки спускались по шее, утопая в вороте свитера.
– Сядь! – велел Далматов.
– Камера… там камера… я должен вернуться.
Толик вытер пальцы о рукав куртки.
– Ты вернешься. Чуть позже. А сейчас надо остановить кровь! – Саломея взяла Толика за руку и подвела к печи. – Садись.
Он подчинился. Вот только бормотать не прекратил:
– Моя камера… а если теперь все? Если конец? Как я теперь без камеры?
– Как-нибудь.
– Я не хочу как-нибудь.
Ссадина неглубокая. Но кровит сильно. И полотенце промокает насквозь.
– Вот. Держи так, – Саломея прижимает холодную Толикову ладонь к полотенцу. – Крепко держи. Хорошо?
Ему повезло. Толик сейчас не в состоянии понять, насколько ему повезло. Поэтому и ноет про камеру. Отойдет и успокоится. Главное ведь, что живой.
– От окна отойди, – проворчал Далматов. – Мало ли что.
Он снял куртку и аккуратно повесил ее на крючок. Перчатки отправил на печь. Поднял крышку, заглянул в ведро с водой и, хмыкнув, вернул крышку на место.
– Воду придется вылить.
– У меня камера погибла, – в который раз повторил Толик и, выронив полотенце, зарыдал. Он плакал
