Апостат

богослужение?! — ярое, многоярусное, по которому возношусь я, посасывая точно в январской спячке, кровоточащую, немеющую, как некогда в детстве от моего таинственного недуга, кисть — к неуклонному бегу Господа! Вы уж проследите за милашкой, евмениды! — оцените мою электрову куртуазность!»

Одесную развернулось низкоподпоясанное Святое Сердце под высоченным краном-микроцефалом, испещрённым червонными плящущими тварями — будто стелла кодекса Хаммурапи. Из подножия раненной храмины, казалось, била лава, стекающая меж пылающих скирд соломы, не терявшей своей муаровой желтизны, а сама базилика блестела обугленным отверстием правой глазницы… «Как наконец-то освобождённый гётевский Иерусалим! С моей благоуханной бородой у ворот! Чудом заполучивший! Вместо пули! Одну из обещанных нам! Жизней! Да-а! Эти наши неимоверно долгие, непостижимые, нескончаемо таинственные, упругими жгутами перекрученные преступные жизни! — Хай-хай! Хай-гай-гай! Здравствуй, пламя древнее да знакомое! — всё текло безудержным гоготом, обожествлённое вдруг моим славянским, с внезапной немецкой мягкостью, воплем Солнцу. — Над… дай, Шад… дай! Дай! Баста! Орррр!.. Оп! Оп! О-о- оп-оп-оп! Нессссссси! Даррррр! И-и-и-ийя-я-а-а-а! Везут! Везу-у-у-у-у-у-у-у-у-ут! — вокруг шарахнулось блёклокожей туземной человечинкой (избегавшей скрещивать взоры с неграми во избежание потасовки с чётким мужеложско-расистским подтекстом), окрасилось слезами, затрепетало счастливой судорогой, молниеносно вызвавшей залихватское африканское одобрение, и — словно Гимнова поступь! — брызнуло ритмом, издревле и не мною размеренным, совершенным, священным, в поисках коего я, оказывается, и пересёк дважды Атлантику:

В Америке, — что некогда спас Бог,
Страннейший странник сцены, зверь и хор,
Вождь пьяных старцев, синагог
Древнейший зиждитель и вор

Нимф, фавнов, дев да Терпсихор,
Ваятельниц терпчайших плясок, что плеснут
На брег мужскою рифмой (тут из пор
Планета с шипом шепчет: «Савланут,

Милашка Саваоф!»), — я сбрил усы!
Отныне струйный мёд втечёт всё ж в рот,
Преград не встретя в киселе косы,
И миновав крутой млековорот.

Вышло, вроде, неплохо».

Анатолий Ливри,

2003?2010,

Следственный изолятор кантона Basel-Stadt — Чикаго — Сорбонна — Университет Ниццы — Sophia Antipolis — Санкт-Мориц.

Увлекательность трудного чтения, или новый Лотреамон

Роман А. Ливри «Апостат» уже своим названием, использующим не привычное многим слово «отступник», а известный более узкому кругу читателей его греческий аналог, выдает филологическую выучку автора — по своим научным исследованиям, прежде всего, — эллиниста. Античные ассоциации столь многочисленны и разнообразны в книге, что не случайно они становятся основным способом внесения в рассказ мифологических коннотаций — впрочем, далеко не единственным. История, изложенная в «Апостате», если воспринимать только фабульные события, — достаточно обыкновенна, если не сказать, незатейлива: главный герой летит из Парижа в Америку навестить отца после десятилетней разлуки, проводит там некоторое время, не занимаясь ничем особенным (разве что сбривает усы) и возвращается обратно. События при этом носят подчеркнуто банальный, бытовой характер: паспортный контроль, посадка в самолет, семейный обед, прогулка по окрестностям и т. п. Даже происшествия, с которыми сталкивается рассказчик (уличная авария, например), лишены какой-либо романической авантюрности.

Тем затейливее способ рассказывания этой истории: ассоциативно-метафорическая насыщенность текста, лексическое разнообразие, создающее впечатление свободной импровизации словотворчество как будто раздвигают романное пространство, придавая ему своего рода эпический масштаб: размах эпического действа приобретает и мытье в ванной, и бритье, и посадка в самолет, и утренняя трапеза и т. п. Одновременно с эпизацией сюжета (не случайно Алексей Петрович едет к отцу по происшествии десяти лет, подобно Одиссею, через тот же срок после Троянской войны вернувшемуся в Итаку — однако очевидно и различие этих путешествий, в одном случае предполагающем возвращение домой, во втором — кратковременный визит из дома, или точнее, из места более или менее постоянного проживания апостата и апатрида) происходит его лиризация: повествование разрастается за счет пристального вглядывания, вчувствования в каждую деталь, действие — свое собственное или окружающих, в интерьеры и пейзажи, вслушивания в малейшие реакции собственного организма, стремление передать запахи, цвета, объемы, контуры. Разбегающиеся дорожки ассоциаций, включающие мифологические, исторические, политические и культурные параллели, причудливые контаминации переворачиваемых наизнанку или неожиданно «сдвинутых» мифологических сюжетов, выдают не только широкий круг чтения автора, но и жадное вбирание им составляющих этого круга: Гомера и Гоголя, Сартра и Ломоносова, Шекспира и д’Аннунцио, Чехова и Хемингуэя… К этому перечислению можно прибавить еще целый ряд живописцев, композиторов, артистов, политических деятелей.

Можно назвать стиль книги необарочным, еще конкретнее — неокультеранистским или неоконсептистским. В самом деле, как поэты и прозаики испанского барокко, последователи Гонгоры (культисты) или Кеведо (консептисты) стремились в своих сочинениях не к ясности, стройности и простоте, а к максимально «темному» или «трудному» стилю, видя суть эстетического удовольствия в процессе разгадывания сложности, так и А. Ливри, создавая из текста сад разбегающихся ассоциативных дорожек и метафорических «камней», стремится заворожить читателя непринужденностью своей сложной игры- рефлексии, в которой герой может слиться с автором (и тогда вместо повествования от третьего лица появляется рассказывающее «я»), но никогда с остальными персонажами — ни с их совокупностью, ни с каждым из них по отдельности.

Герой-повествователь остро ощущает свою особость, свое одиночество в толпе. И, стало быть, возможно еще одно определение художественного качества прозы Ливри — постромантическая. Только это, скорее, не продолжение и развитие светлого романтизма новалисовского Голубого цветка, а эволюция саркастически-эпатажного романтизма автора «Песен Мальдорора» Лотреамона, с его лирическим героем, справедливо названным одним из лучших исследователей писателя «демоническим богоборцем» (Г.К. Косиков). Подобно Лотреамону «вампирически» вбирая в себя знакомые топосы и мотивы, в данном случае — ницшеанские, А. Ливри точно так же играет их сочетаниями, трансформациями, также пронизывает их иронией — но не поверхностно-словесной, а онтологической иронией романтиков.

Отступничество Алексея Петровича, его насмешливо-нарочитое поддразнивание читателей и персонажей своими эпатажными (неполиткорректными) репликами, поступками, чувствами, на первый взгляд, легко — но, как кажется, совершенно ошибочно принимать за прямую авторскую программу или свод моральных/аморальных «наставлений». Подобно своему герою, А. Ливри не дает себя поймать в сети