Охотница

бросает ее в сумку и продолжает свой путь. Вздыхает. Когда испуг от того, что она столкнулась с чем-то сверхъестественным проходит, возникает боязнь иного рода. Тягучая и вязкая, это серый давящий страх отчаяния. Он действует и на других. Мальчишка неспроста оказался таким настырным. В какой-нибудь другой день этот малыш только бы посмотрел на Жанетт и засмеялся. Но сегодня он ждал чего-то от нее, а его мамаша стремилась как можно скорее закончить разговор и закрыть дверь.

Медленно плетясь в сторону дома между уродливыми бетонными зданиями, Жанетт мысленно повторяла: Юнас, Юнас, я не понимаю тебя.

Йенни не родная дочь Юнаса. Ей был год, когда Жанетт и Юнас встретились. Отец Йенни – это случайная история, но тогда Жанетт было двадцать восемь, и, забеременев, она сказала себе: я хочу родить ребенка. И – откуда только силы взялись – выносила и родила, и все одна. И ровно через год, спасибо родителям, которые помогали изо всех сил, Жанетт вернулась на работу. Сильная, как никогда раньше, изголодавшаяся по общению с людьми. Она просто с ума сходила от счастья снова работать. Но в то же время чувствовала себя очень уставшей и очень одинокой. И тогда она встретила Юнаса.

Это просто знак свыше, что я его тогда встретила, подумала Жанетт.

Она в своей комнате, в своей квартире, на кожаном диванчике вишневого цвета, который ей достался от родителей. Она позвонила им и долго болтала с Йенни. Потом влила в себя порцию виски и вот сидит, не зажигая света. За окном начинает смеркаться. Жанетт окидывает взглядом квартиру.

До чего здесь, черт возьми, ужасно, все абы как, внезапно замечает она. Ни одной милой мне вещи, разрозненное разномастное старье, так и стоит с тех пор, как папа помог мне переехать сюда.

У Юнаса была одна особенность, на которую Жанетт давно обратила внимание. Он всегда как бы у нее отпрашивался. Она не против, если он уедет? А зачем вообще задавать такие вопросы?

Поначалу ей не казалось, что он чересчур много ездит. Она ведь и сама часто работала в неурочное время, да еще у нее Йенни. Ей, матери-одиночке, надо спасибо говорить за любые знаки внимания. И ведь Юнас был внимателен и неизменно добавлял: как жаль, что ему надо уехать.

Когда Юнас бывал в Стокгольме и ему нужно было встретиться с другом или даже по делу, он обязательно должен был услышать, что она совсем не расстраивается по этому поводу. И, собравшись кому-нибудь звонить, он непременно докладывал:

– Мне надо позвонить, но это ненадолго.

Юнас всегда просил дать ему немного времени, будто она распорядительница.

Сначала Жанетт нравилось, что он такой предупредительный. Хотя и странноватый. У нее ведь и у самой бывали встречи и телефонные разговоры, но она не считала, что за это нужно извиняться. Ну а в последнее время его вежливость стала раздражать.

Он словно по капельке вливал в мое ухо тоску по нему. Как яд. Исподволь напоминал мне, что он необходим, что без него нельзя обойтись и мне должно быть жаль, что на пять минут он отвлечется от моей персоны, чтобы поговорить с кем-то по телефону. Прямо-таки желал, чтобы это меня огорчало.

Пробыв месяц с лишним в Копенгагене, он приезжает с цветами, и мы, само собой, готовим ужин. А через неделю ему опять ехать, теперь в Мальмe. Следовательно, Йенни я снова везу к маме, а потом надо приготовить прекрасный ужин. И тебе плевать, Юнас, черт побери, что мне рано вставать на работу, мне лучше было бы выпить чашку чаю и пойти спать.

* * *

Краски, Тереза, ты выбрала краски. Они смешиваются где-то там, внутри тебя, во мраке, который тебе неведом. Они подобны ощущениям, которые, как только пытаешься их выразить, становятся плоскими, будто пустые пакеты, или вообще теряют свою истинную суть.

Ты знаешь правду, дорогая моя. Это как та дверь, которая мнилась тебе, когда ты была маленькой. Та, за семью завесами. Ты как-то вечером лежала в постели и представляла себе эту дверь. И храбро пыталась смотреть прямо на нее, но, чем ближе к ней мысленно подходила, чем меньше над ней оставалось сорванных тобой завес, тем острее становился страх. Тем больше ты понимала: совсем приблизиться – невозможно! Ужас неодолимой пустоты, которой нет конца.

А где теперь твой страх?

Скрыт под семью толстенными одеялами. Скинь хоть одно из них, тебе станет не так тепло и уютно, но проще будет двигаться дальше, Тереза. Всегда нужно двигаться дальше.

Я видела многих, художников и нехудожников. Некоторые так сосредоточены на своих амбициозных целях и творениях, что ничего больше не замечают, будто у них на глазах пелена. Я ходила вокруг них кругами, приподнимала эту пелену, чтобы показать бездну пустоты, но они не желали ничего видеть.

Такие люди пугают меня, их чувства притупились, они жертвуют тем единственным, что я ценю бесконечно, да, жертвуют ради серых тепленьких будней.

Я согласна танцевать только с теми и для тех, кто на что-то отваживается.

Ты хочешь, чтобы мир стал тепленьким и приятным, Тереза?

Приятным, как чашка кефира.

Тогда не усердствуй.

Но помни мои слова: ты глубоко воткнешь нож в грудь своего возлюбленного. Вот тогда ты ближе подойдешь к истине. Поймешь, что всему приходит конец.

* * *

В четыре пятнадцать Юнас набирает номер Жанетт. Жанетт сидит на диване, вся в слезах, рядом телефон и опустошенный стакан. И все же, подняв трубку после второго гудка, она говорит четко и ясно:

– Я слушаю.

– Это я, – произносит Юнас.

– Да-да.

– Жанетт, может, хватит? Можно, я приду сейчас домой?

– Нет, – отвечает она, и вдруг голос изменяет ей: – нельзя, черт подери… иди ты к дьяволу… дерьмо… чертово дерьмо…

Юнас стоит босиком на гостиничном ковре, его ноги зябнут еще больше. Что-то произошло, понимает он. Что-то еще случилось.

– Жанетт, что случилось?

– Дьявольское отродье, – кричит Жанетт, – убирайся к черту… дьявольское отродье!.. Можешь больше не прикидываться, я говорила с Микке. Он думал… он думал, что ты сам все рассказал, он ведь нормальный ВЗРОСЛЫЙ человек, он и тебя таким считал, он сказал, что все видел и что ему меня жалко. Жалко из-за того, что произошло в Висбю. Подумать только, если бы ты хоть раз сказал, что тебе меня жалко… если бы ты хоть раз подумал о ком-нибудь еще, кроме себя. Дьявольское ОТРОДЬЕ!

Юнас каменеет от злости.

– Ты говорила с Микаэлем?

– ДА-А-А! – вопит Жанетт. – И он сказал… – начинает она, но Юнас ее перебивает.

– Какого черта все эти разговоры за моей спиной?!! – орет он. – С какой стати, а? Чертова сплетница! Какое право он имеет обсуждать с тобой… трепло! И какое право имеешь ты, черт тебя подери, болтать с ним! Неужели он сообщил, что обо мне беспокоится? А как же я буду без него справляться с работой? Такой заботливый…

– ОН СКАЗАЛ, ЧТО В ВИСБЮ ТЫ ТРАХАЛСЯ С БАБОЙ!

Молчание.

Юнас пытается заглушить накатившую ярость, которая клокочет все сильнее. Жанетт обижена, понятное дело, но в том, что они с Микаэлем перемывали ему косточки, было нечто унизительное, отвратительное, мерзкое. Он слышит ее голос, словно в тумане.

– Юнас, – говорит она, тихо всхлипывая, – я должна спросить тебя кое о чем… Есть у тебя другая