произносит:
– Отель “Англэ”.
– Я останавливался у вас два дня тому назад. Нет ли для меня каких-нибудь сообщений? Юнас Скугос.
– Минуточку.
Юнас опять открывает страничку “Т”. Гладит пальцем имя Терезы. Ему лестно, что он получил ее телефон. А как же другие чувства? Нет, других чувств к ней он не испытывает.
В трубке опять голос.
– Два сообщения, – слышит Юнас.
– Да? – Внезапно мелькает мысль, что если это сообщения от Жанетт, то ему можно будет сегодня вернуться домой.
– Позвони Жанетт… – слышит он голос в трубке… двадцать два десять… это во вторник… и еще сегодня утром… – Позвони Жанетт на работу.
Значит наконец все позади.
– Там указан номер телефона? – спрашивает он, перелистывая книжку в поисках рабочего телефона Жанетт.
– Нет, – отвечает администратор “Англэ”, – но есть еще одно сообщение, от Микаэля Ханссона, он просит позвонить ему на мобильный телефон.
– Да-да, – говорит Юнас, – это все, что я хотел узнать. Большое спасибо.
Когда воспрянувший духом Юнас через коммутатор телестудии наконец связывается с Жанетт, он чувствует себя счастливчиком, сорвавшим большой куш. Они оба разыскивали его, и Микке, и Жанетт. А в голосе Жанетт к тому же слышится плохо скрываемое отчаяние:
– Где ты был?
– Мне пришлось переехать в другую гостиницу, – говорит Юнас с укором, – но там у них такие цены, что у меня почти не осталось наличности.
Страничка “Т” в записной книжке уже закрыта, а на странице, где вписана Жанетт, – целых четыре номера рядом с тем, который он только что набрал, а еще и цветок намалеван.
– Я думала, ты уехал, – сказала Жанетт со слезами в голосе. – Нигде найти тебя не могла.
– Нет, я разозлился на тебя. – Юнас чувствует спазм в горле.
– Я думала, ты… что ты переехал к какой-нибудь женщине.
– Да ну, все было не так, Жанетт… – Он сразу представляет, какую кошмарную ночь она пережила. – Я просто поменял гостиницу! Я живу в гостинице! Во сколько ты сегодня заканчиваешь работу?
– В пять, потом я должна заехать за Йенни.
– Тогда я тебя жду ровно в пять у парковки. Я могу забрать вещи из гостиницы?
В трубке неприятное молчание.
– Можешь, – говорит Жанетт после паузы.
Особой радости в ее голосе он не слышит.
В номере еще не убрано, потому что я успела вернуться довольно рано и попросила пока ничего не трогать. К счастью, номер не успели обработать всякими моющими средствами, вызывающими аллергию, и можно не бояться за моего котика-кисулю.
Я купила котенка, ему два месяца.
Когда утром я вышла из гостиницы, стояла пасмурная погода, предвещавшая в скором времени первый снег, но все-таки было не очень холодно. Я не имела ни малейшего представления, куда бы мне отправиться, очень странное ощущение, что теперь всем дорогам пришел конец.
Я подумала, что это предвещает конец эксперимента.
И вспомнила про котят. Почти ежедневно в газетах – объявления насчет продажи котят, иногда даже черных. Я вернулась в отель и в вестибюле развернула газету. Ведь надо успеть сделать кое-что, прежде чем эксперимент подойдет к концу, а именно – погадать кому-нибудь. Но я не могу вот так просто, как бабушка. Она гадала прямо у себя на кухне, со скучными кофейными чашками и расстеленной на столе газете “Дагенс Нюхетер”. У меня будет кот-колдун и карты таро или еще какой-нибудь реквизит, потому что я не очень-то уверена в своих способностях, это бабушка была смелой гадалкой.
И вот мы здесь, в номере, малютка котик-кисуля и я, котик спотыкается всеми лапками о простыни, а я опять не знаю, куда же мне дальше идти. Здесь вокруг меня нет никаких подсказок. Он ничего не оставил после себя, ничего, кроме нескольких мокрых полотенец. Возможно, я никогда больше его не увижу.
Но я по крайней мере хоть раз была по-настоящему близка с тем, кто был мне по-настоящему близок.
С той минуты, когда я его увидела, и до сегодняшнего дня я не сомневалась, что смогу повлиять решительно на все, что в развитии наших отношений. А сейчас я знаю, что все зависит от странного стечения обстоятельств. И я ничего не могу поделать.
Но желание взять в руку кисть совсем пропало.
Я любила рисовать, когда была маленькой. Я рассказывала себе разные истории, потом их разыгрывала. Я рисовала кровавые сцены, например казнь Марии-Антуанетты, обезглавленной на гильотине. Когда показывала рисунок папе, он говорил, что гильотина выглядела не так. Изображал на бумаге, как, по его мнению, функционировала гильотина, получался простой эскиз, словно рисунок из руководства по эксплуатации. Ведь Лассе больше интересовали технические подробности, а не кровавые.
А если я показывала рисунок маме, та только завидовала. Поработав в бюро у папы художником по рекламе, она возненавидела все традиционные картинки и стремилась к более условному изображению (хотя не уверена, что ей это удавалось), так вот, она завидовала смелости и свободе изображения – а в детских рисунках это всегда есть.
“Гениально, – восхищалась Астрид и сердито смотрела будто на доморощенного Пикассо. – Молодец, Тереза, хорошо рисуешь”.
Было интересно узнать механизм действия гильотины, было очень приятно слышать, что я гениальная, но больше всего я любила показывать рисунки бабушке – папиной маме.
Бабушка смотрела, широко раскрыв глаза, сначала на рисунок, потом на меня.
“Так вот как оно было… – изумлялась она. – Эта королева и в самом деле носила такое платье в цветочек?”
“Да”, – отвечала я.
Я знала, что говорила, ведь, когда я играла в королеву Франции, я надевала на плечи вискозную юбку в цветочек и подпоясывалась ремнем.
“Это кровь?” – помнится, спросила бабушка, указывая на красное месиво над грудью Марии- Антуанетты.
“Нет, – сказала я, – это торт, который они в нее бросили, когда ее везли на площадь, где ей должны отрубить голову. Потому что она сказала подданным, что они могут есть торт, если у них нет хлеба, и тогда они разозлились и казнили ее. Сначала они бросались в нее тортами, а потом отрубили голову”.
“Вполне вероятно”, – немного подумав, произнесла бабушка.
“Так и было, – подтвердила я, – так должно было быть”.
