дураком тоже. От счастья ошалел. Первым не выдерживает Абрам:
- Через семь месяцев родится. Ты два месяца, как в увольнение ездил.
- Ага, правильно, - выдыхает Вася. - Это точно? Ах ну да, Вы же из будущего. Вы что
про всех знаете?
- Нет, только про вас двоих.
- Почему про нас?
- А вы мне родственники.
- Оба? Не может такого быть. Он же жид! - запоздало оглядывается, не слышит ли кто
вырвавшееся слово. - Что, мы в будущем с ними породнились? Да не в жисть!
- Вы уже в курсе, что от войны чудом сбежали? Так смотрите. Оба.
Достаю заветную фотку. Они впиваются взглядом. На фотке рейхстаг. Выщербленные
пулями и осколками колонны, крошево камня, какая-то перевернутая тачка. Трое
солдатиков на переднем плане. Мятая, видавшая виды форма, запыленные лица. И
большие надписи над их головами. Две фамилии. Два имени. Их имена и фамилии.
- Это что?
- Рейхстаг. Берлин, май сорок пятого. Победа.
- Видишь, - совсем по-мальчишески толкает Абрама мой дед. - Я выше расписался. И
крупнее!
Вот он, момент истины.
- Извини, Василий, - говорю. - Ты не дошел. Погиб в сорок третьем под Конотопом.
Это Абрам писал. За обоих.
Я им рассказываю всё, что знаю. Долго. Подробно. Про то, как погибла застава. Как
Васька тащил из окружения раненого Абрама. Как Абрам тащил через линию фронта
раненого Ваську. Про их встречу в Сталинграде. Про Курскую битву. Про освобождение
Киева. Про безвестную высоту под Конотопом. Про могилу у подножия той высоты. Про
Варшаву. Про Берлин. Про Парад Победы. Про них...
Я рассказываю про семьи, их довоенные и послевоенные семьи.
Про беременную Анюту Нестеренко, отставшую от поезда, везущего семью в
эвакуацию и мечущуюся на путях на безымянном полустанке, а потом втягиваемую
раненными бойцами в санитарный эшелон (поедешь с нами, девонька, негоже тебе немца
дожидаться)... Про ту же Анюту, кормящую маленького Сережку не отходя от станка...
Про Веньку Фридлендера, брата Абрама, четырнадцатилетнего пацана, кидающего уголь
в топку паровоза где-то в казахской степи под аккомпанемент подбадривающей
скороговорки машиниста, ровесника первых паровозов: 'Шуруй, Венька!'... И про другой
паровоз, где Васькин дед, мой и его полный тезка, кричит другому пареньку: 'Шуруй,
Витька!'... Про мать Абрама, падающую в голодный обморок за операционным столом...
Про шурина Абрама, брата еще не знакомой ему будущей жены, не взятого в армию из-за
'брони', но ушедшего в ополчение и погибшего в подмосковных окопах, так и не успев
сделать ни одного выстрела... Про казака Сергея Нестеренко, бросившегося с гранатой
под танк...
Я рассказываю про... про то, чего теперь уже не будет. Даже если случится обратный
перенос, и дивизии вермахта рванут на Москву - не будет. Потому что будет всё по-
другому. Потому что здесь я с ребятами, и весьма неплохим боезапасом. Потому что
гонит к Москве Фима с его головой. Потому что...
Они слушают, раскрыв рты, забыв, кто из них сержант, а кто рядовой, кто еврей, а кто
казак, забыв обо всем.
Я рассказываю, а сам понимаю, что если пшеки завтра начнут махать шашками, им не
светит. И бундесам не светит. И китаезам. И пиндосам. Никому. И не из-за моих бойцов и
Фимы с его идеями. Не из-за наших станков и ноутбуков. Не из-за подлодок с ядерными
боеголовками. Из-за этих ребят. Из-за миллионов таких мальчишек. Которые еще совсем
