в кромешной ядовито-сухой тьме и все-таки чувствовал себя легко и спокойно, словно после долгого отсутствия возвращался домой, и все прошлое, все испытания и трудности пути вскоре должны остаться позади.
Спуск делался все круче, если бы не узость коридора, его можно было бы назвать падением. Предчувствие бездны овладело мальчиком. Его сознание находилось сейчас в промежуточном состоянии между сном и реальностью, которое бывает на грани пробуждения. В эти секунды мозг человека уже воспринимает обстоятельства действительности, в то время как тело еще замирает в сладких объятиях сна, инстинктивно цепляясь за него. Так и сейчас, разум Виктора гнал его вперед, к поставленной, пусть и неизвестной, цели, а тело машинально тормозило и замедляло движение, пыталось уцепиться ободранными до крови пальцами за острые выступы, стремилось нащупать точку опоры, не смиряясь с безысходностью, которую осознал мозг. Сдавшись на милость глупого инстинкта, Витек остановился бы совсем и, не имея возможности преодолеть обратный путь, оказался бы запертым в каменной ловушке, а через некоторое время, измученный обезвоживанием, недостатком воздуха и синдромом сдавления, с радостью бы встретил избавительницу-смерть... Шлюзанулся бы, как говорил заводила всех детдомовских хулиганов Митька Кощеев, по прозвищу, естественно, Кощей. Но этого не произошло – ход расширился, стал еще круче, и Витя полетел в вечную тьму, успев исторгнуть давно назревавший в его груди вопль.
У него не было имени, не было ни прошлого, ни будущего, у него не было уже собственного «я», осознания того, кто он и что он – мальчик, животное, растение или просто бесплотный дух, существующий в восприятии собственного низвержения. Парящее в невесомости бесконечного падения тело отказалось от своих притязаний жить и не искало возможности удержаться за что-либо, оно подчинилось идее бездны, как раньше подчинился ей мозг.
Между тем тьма перестала быть кромешной, в ней наметились световые дыры и прорехи. Раз мимо Вити пронесся целый пейзаж – зимний город, занесенный снегом скверик, столбики чугунной ограды, принарядившиеся в белые шапочки, и высокая женщина в белой же шубке. Появление женщины обрадовало мальчика, в ней была уютная радость, надежный свет, и потянуло прижаться к ее шубе, такой пушистой, ощутить губами влажный щекочущий мех... Но лицо женщины таяло, растворялось во мраке, и вскоре не осталось ничего. Даже тьма как бы исчерпалась, вылиняла, надоев сама себе... И стало ясно, что путешествие мальчика, такое безрассудное и невероятное, подошло к концу.
Сознание ребенка милосердно отключилось, чтобы уберечь его от боли, когда тело столкнется с дном каменного колодца. Но ничего подобного не произошло. Витек открыл глаза, уже привычно зная, что никакой пользы от этого не будет, снаружи такая же тьма, как внутри, под веками. Одновременно он нащупал ручку фонарика, чудом не потерявшегося при падении. Брезентовый рюкзак с припасами остался где-то наверху, в каменном коридоре, а в рюкзаке было самое сейчас ценное – простая бутылка с водой... За каплю воды он бы отдал сейчас все сокровища мира, но как только мальчик открыл глаза, ему расхотелось пить. Вокруг было светло.
Маленькая круглая пещера казалась делом рук человеческих, и ее освещала подвешенная к потолку бронзовая лампа непонятной конструкции. В лампе робко трепетал язычок синеватого пламени, которому не по силам было бы осветить пещеру... Но он освещал.
– Я так и знал, – тихо сказал Витек. – Так и знал...
Мальчик по-прежнему лежал на спине, не торопясь вставать и с изумлением ощущая, что падение нисколько не повредило ему – ни переломов, ни вывихов, точно он упал на вату или приземлился на чьи-то невидимые громадные ладони... И даже ободранные руки перестали кровоточить. Боли мальчик не чувствовал, тело и разум, достигнув, наконец, единения, погрузились в сладостный покой. Витя знал, что ему никогда не выбраться из этой пещеры, так как отверстие, из которого он только что вывалился, распахнулось темным зевом над его головой на высоте шести-семи метров, в самом центре потолка, поблескивавшего слюдяными звездочками. Но сейчас мальчику было важнее немедленно осмотреть место, куда он попал, место, которое должно оказаться средоточием всевозможных сокровищ. Он не потерял головы, но принялся за осмотр с холодным спокойствием, сделавшим бы честь самому Шлиману. Все байки оказались правдой. Были сокровища. Были. Правда, огромные кувшины, стоящие вдоль стен, оказались наполнены вовсе не золотыми монетами, и не золотые слитки лежали в холстинных мешках у стен! Но это было нечто более ценное, чем деньги, – по крайней мере, в данной ситуации. Тяжелые валуны в чистых холстах оказались круглыми хлебами, чуть зачерствевшими.
Один алебастровый сосуд хранил пшеницу – крупные янтарные зерна. В другом было вроде растительное масло, но странное на вкус и запах. Об оливковых рощах, шумящих под прохладным дыханием морского бриза, Витя ничего не знал. Третий сосуд содержал мед с диковинным горьковатым ароматом неведомых цветов. А из четвертого пахнуло вязко-сладковатым духом раскаленного на солнце винограда. Там было вино – красное и густое, как кровь, вовсе не похожее на ту мутноватую кислятину, которую распивали в укромных уголках старшие воспитанники. Порой, случалось, подзывали они малышей, давали отхлебнуть чуточку и смеялись, глядя на кривящиеся их рожицы. То вино давили из немытого винограда, оно пахло дустом и еще какой-то отравой, оставляло во рту табачный привкус, в голове тяжелый туман и не утоляло жажды, а обостряло ее. Глоток же этого нектара, поднесенный ко рту горсточкой, утолил жажду Витька словно на много лет вперед, зажег прохладный огонь внутри и прояснил мысли. Но если бы специалист, бывалый сомелье, отведал этого пития, то подивился бы легкому привкусу тлена. Хотя, может, сомелье и счел бы, что тлетворный флюид обогащает букет вина, придает ему изысканную своеобразность...
Но оно и так было своеобразным, единственным в своем роде, уникальным. Виноград вызревал в оазисе Ливийской пустыни, смуглые дети стерегли виноградник, потом сборщики винограда срезали налитые соком грозди и складывали их в корзины. Грозди давили ногами веселые женщины, высоко поднимая подолы туник из некрашеного холста, и пели:
Кислое сусло запирали вызревать в чаны. Солнечный сок бродил в темноте, и бродили в темноте язычества человеческие души. А кроме людей, населявших тот древний, юный мир, жили в нем могущественные, почти всесильные существа, считавшиеся богами. И это так понятно! Ведь много, много лет должно было пройти до того мига, когда на свадьбе в Кане Галилейской явится вино, приготовленное руками смертного не из винограда, но из воды, волей истинного и единственного Бога...
Сделать глоток этого вина было – как причаститься вечности. Сотворенное руками смертных, оно не было выпито ими, но отдано в жертву бессмертной сущности и заперто здесь, в толще камня, где древняя магия остановила время. И если правда, что вода может радоваться, и надеяться, и бояться, и думать, то о чем думали частицы воды, составлявшие этот напиток? Безрадостные, верно, были думы, мала надежда и велик страх, если даже в безвременном пространстве вино приобрело вкус могильного праха!
Ячменное пиво, что играло и янтарно пенилось в пятом, последнем, сосуде, Витьку не понравилось. Хотя его в свое время высоко ценили Геродот, Диадор и Страбон, а у древнегреческих мудрецов был утонченный вкус!
Но сосуды – это еще не все. В пещере находились ларцы и ящики, не запертые, потому что тут не могло быть ни воров, ни расхитителей гробниц. Приоткрытые крышки пропускали сияние драгоценностей. Тут была золотая и серебряная утварь, туалетные принадлежности, изящные украшения, ослепительные камни.
Сверкали изумруды насыщенно зеленого цвета, про которые Плиний говорил: «Из всех других драгоценных камней только изумруд питает взор без пресыщения, даже когда глаза утомлены пристальным рассмотрением других предметов, они отдыхают, будучи обращены на этот камень». Но мальчик ничего не знал о Плинии и не собирался давать отдых своим глазам. Он погружал руки в россыпи голубых, розовых,
